Рассвет - [37]

Кто там сказал: «В конце концов, пусть плохой человек даже прилагает все усилия, чтобы подавить ее, человеческая душа — это ужасное, зловещее, единственное имущество плохого человека»? За время, прошедшее между смертями и похоронами отца и жены, Филип в полной мере познал правдивость этого утверждения.

Даже занимаясь делами, он ни на час не мог освободиться от воспоминаний о смерти своего отца; всякий раз, когда он закрывал глаза, его смятенный разум постоянно возрождал всю страшную сцену со странной отчетливостью: мрачная комната, искаженное лицо умирающего, алые отблески огня на стенах — все это навеки запечатлелось в его памяти. Филип все отчетливее осознавал тот факт, что даже если он проживет достаточно долго, чтобы похоронить события того страшного часа под обломками многих лет, этого промежутка времени все равно будет недостаточно, чтобы пришло спасительное забвение… и эта мысль делала его совершенно беспомощным. Кроме того, он был достаточно религиозен, чтобы беспокоиться относительно своей дальнейшей судьбы, и обладал воображением, которое постоянно твердило ему о том ужасном дне, когда он и его мертвый отец встретятся, чтобы свести последние счеты. Филип все чаще просыпался по ночам в холодном поту, воображая, что этот неизбежный миг уже наступил. Суеверие также вносило свою лепту, и он дрожал в ознобе, слыша причудливую поступь призрачных ног, а кровь его леденела в жилах, когда он прислушивался к голосам, которых никто более расслышать не мог.

Что хуже всего — то, что было сделано и не могло быть изменено, было сделано зря. Все его муки можно было бы перетерпеть, не будь они совершенно напрасны и бессмысленны. Он продал душу Злу за определенную цену, но цена эта так и не была уплачена.

Филип размышлял обо всем этом часами, пока не почувствовал, что близок к безумию. Иногда ему удавалось усилием воли оторвать свой ум от страшного предмета размышлений — но тогда его место мгновенно занимал другой призрак, горделивый и статный, с укоризненным взглядом, и тогда Филип снова понимал, что лишь смерть способна стать искуплением этой вины. Из тех, кого он обидел, в живых осталась лишь Мария Ли, но она покинула его, подарив на прощанье чувство горечи, что была сильнее и страшнее гнева. Поистине, Филип Каресфут пребывал на самом дне меланхолии. Он где-то читал, что самое страшное возмездие за грех — смерть, но его теперешние чувства были страшнее смерти. Его злодеяние не принесло плодов. Ловушка, в которую он загнал своего отца, обернулась против него самого, и Филип чувствовал себя раздавленным и разрушенным человеком.

Здесь проявилась любопытная особенность его характера: нагромождение бедствий, крушение надежд, внезапные смерти никоим образом не привели его к покаянию перед Создателем, чьи заповеди он попрал. Преступления, которые он совершил, особенно те, что не увенчались успехом, печали, обрушившиеся на него — всего этого было бы достаточно, чтобы довести девять десятых обычных людей, по крайней мере, до искренней молитвы. Ибо, вообще говоря, нерелигиозность, или, скорее, забвение Бога — это растение, не имеющие сильных корней в сердце человеческом, поскольку каждый из нас обладает знанием о некой высшей Силе, составляющей основу нашей души, Силе, к которой мы с радостью и надеждой прибегаем, когда грозы бедствий и несчастий угрожают самому нашему существованию.

С Филипом все было иначе. Он никогда не задумывался о покаянии. Не в его природе было преклонять колени и молить: «Господи, я согрешил, возьми от меня бремя мое!» Он, на самом деле, не столько сожалел о прошлом, сколько боялся будущего. Не стыд за неправедные поступки сломил его дух — а всего лишь естественная печаль из-за потери единственного существа, которое он когда-либо глубоко любил, огорчение, вызванное позором его положения и разбитыми надеждами, да суеверные страхи.

Потрясение случилось — и прошло: он согрешил против своего Отца на небесах и своего отца на земле, но не скорбел о своем грехе; его жена ушла от него, призывая его своими умирающими устами к покаянию, но он не смягчился; стыд и потери обрушились на него, но он не обратился к Богу. Однако гордыня его была сломлена, и всё, что ему осталось — было зло в его душе; потоп, подхвативший его, очистил не добро от зла, а зло от добра, лишив его, впрочем, и мужества. Теперь, если ему суждено было согрешить еще раз, он совершил бы уже не тот мерзкий, но отчаянный и смелый поступок, который, вызывая ужас, вызывает и нечто вроде уважения, но, скорее, низкое и грязное преступление, мелкое и коварное беззаконие, вызывающее лишь отвращение.

Аякс больше не бросал вызов молниям — он лишь беззвучно бормотал себе под нос проклятия.

Вечером того дня, когда состоялись двойные похороны (Филип не счел себя в состоянии посетить их, и главным скорбящим лицом на кладбище стал Джордж, обмотавший шляпу широкой креповой лентой, проливший море слез и беспрестанно разражавшийся рыданиями), мистер Фрейзер, священник, счел, что будет добрым поступком, если он пойдет и предложит некоторое утешение сыну покойного и молодому вдовцу — если, конечно, тот захочет его принять. Несколько вопреки его ожиданиям, по прибытии в Эбби-Хаус он был немедленно приглашен в кабинет.