Рассвет для двоих - [4]

Жизнь не приносила ему ни горя, ни радости. Ни волнений, ни блаженства.

Альдо в недоумении посмотрел на пустую бутылку, потом перевел взгляд на озабоченную физиономию Берти и уже собрался что-то сказать, как вдруг гул голосов стал глуше, а потом раздались первые аккорды мелодии.

На низкую эстраду поднялась девушка в блестящем, сильно декольтированном платье. Грива черных волос в художественном беспорядке падала на точеные алебастровые плечи. Черные глаза поблескивали из-под густых загнутых ресниц.

Девушка запела. Хрипловатый, низкий голос пронесся по залу, и Альдо Бонавенте ощутил, как по позвоночнику у него побежали тысячи маленьких чертиков с острыми копытцами.

2

Лу послала обольстительную улыбку в зал, склонилась в последнем поклоне и упорхнула за кулисы. Все, как всегда.

Она любила петь в этом ресторанчике. Почти так же, как в трех других, но в этом — чуть больше. Публика здесь была приятная, случайных людей не было — все-таки близость университета!

Когда Лу только начинала — а это было давным-давно, целых восемь лет назад, — каждый выход на маленькую эстраду давался с трудом. Ноги подгибались и мерзко дрожали, по спине струился холодный пот, и лица посетителей сливались в глазах в одно большое бледное пятно. Ей было очень страшно — но лишь до того момента, когда раздавались первые аккорды.

Музыка подхватывала Лу и несла на волнах нежности и страсти, веселого задора и лирической грусти. Синатра был гением, что тут поделать. Впрочем, песни «Битлз» она тоже пела, но не все, только самые любимые. Потом набежал целый репертуар, и девушка смогла составить несколько разных программ. Песни военных лет, соул, джаз-рок, современный поп. Страх с годами исчез, остался лишь приятный трепет предвкушения, азарт при мысли о том, что через несколько минут слушатели станут все тише звенеть вилками о тарелки, а потом, если вечер будет удачным, наступит и вовсе полная тишина.

Это стало настоящим наркотиком, сладкой отравой, и Лу не могла без этого жить. Джонсы не бедствовали, жили вполне прилично, в полном достатке, но ни отец, ни мать не препятствовали увлечению дочери. Правда, соседка, миссис Боттом, намекнула Розе Джонс, что девочке нечего делать в кабаках, на что невозмутимая мама Роза ответствовала:

— Эдит Пиаф пела в кабаках. Армстронг пел в кабаках. Вы удивитесь, но даже Моцарт играл в кабаках. Кроме того, Лу в кабаках не поет. Она поет в приличном ресторане и получает за это деньги.

Миссис Боттом не согласилась с таким революционным заявлением, но и спорить поостереглась. Роза Джонс славилась среди соседей умением как-то так смотреть... Никогда ни единого грубого или резкого слова, но потенциальные сплетники разом теряли всякое желание развивать скользкую тему. Миссис Боттом ограничилась тем, что стала втихую изводить лично Лу, печально вздыхая при ее появлении и невнятно бормоча что-то типа «Несчастное дитя!» Лу злилась, миссис Боттом только того и надо было. Гармония воцарялась в природе, а Лу славилась не только вспыльчивостью, но и отходчивостью.

Страсть к музыке осенила своим крылом и вторую - точнее, первую — сестру Джонс, но тут уж и миссис Боттом не могла придраться. Марго занималась скрипкой, занималась всерьез и от души, на широкую публику пока не стремилась, если не считать выступлений в местной церкви по большим праздникам.

Марго мечтала о консерватории, но Джонсы пока не были на это готовы. Ничего, думала оптимистка Лу. Синатра давал неплохие сборы, и счет в банке рос и рос. Когда наберется нужная сумма — а до этого осталось каких-то полтора года, — Лу принесет денежки и выложит их перед Мардж. То-то будет визгу, слез и соплей!

Яркая, как фейерверк, Лу Джонс обожала делать подарки и сюрпризы. Мысль о том, что заработанные деньги можно потратить и на себя саму, ей как-то в голову не приходила, по крайней мере, с тех пор, как Маргарет доверила ей свою мечту о консерватории...

Лу торопливо выпрыгнула из скользкого и блестящего платья, натянула футболку и джинсы. Смыть макияж, стянуть непокорную гриву резинкой — и в погоню за последним автобусом.

Стук в дверь, затем приторный голосок Чико, местного импресарио. На взгляд Лу, Чико был единственным обстоятельством, способным скомпрометировать этот ресторан, но нельзя же, чтобы все было хорошо!

— Лучиана? Красавица, я могу войти? Надеюсь, ты еще раздета, хе-хе?

Этой шутке исполнилось уже два года. Чико, в миру Чак Картер, свято чтил уголовный и гражданский кодекс, а потому до совершеннолетия Лу даже отеческой улыбкой улыбался ей только при свидетелях.

— Чак, смени репертуар и заходи. Я одета и готова идти домой, так что у тебя три минуты.

— Ты сегодня была особенно хороша, клянусь мамой!

Чаку Картеру было... неясно, сколько именно. От тридцати - что вряд ли, потому что и восемь лет назад он выглядел так же — до шестидесяти. Залысины были единственной возможностью понять, что у Чака имеется лоб, глазки желто-зеленого цвета немилосердно косили, но не по болезни, а по природной трусости и вороватости, руки непрестанно двигались, то потирая друг дружку, то всплескивая и заламывая пухлые пальчики, а толстые сладострастные губы были украшены - по мнению исключительно самого Чака — черными усами ниточкой. Кошмар! Так мог бы выглядеть самый драный кот с помойки, если бы его превратили в человека.