Рассуждения о религии, природе и разуме - [16]

Сенека. Мне жаль вас: люди не поняли, что ваши забавные стихи были сочинены для того, чтобы внушить им столь глубокие мысли. Вас почитали бы куда больше, если бы знали, какой вы великий философ. Но ведь было не легко это угадать в пьесках, вынесенных вами, как говорят, на суд света.

Скаррон. Но если бы я издал толстые тома, дабы доказать, что бедность и болезни совсем не должны мешать веселости мудреца, были бы они достойны стоика?

Сенека. В этом нет никакого сомнения.

Скаррон. А ведь я создал, бог знает, как много произведений, которые доказывают сами по себе, что вопреки бедности и болезням я обладал этой веселостью: разве это не более ценно? Ваши трактаты по этике — это всего лишь рассуждения о мудрости; но мои стихи были постоянным в ней упражнением.

Сенека. Я убежден, что ваша так называемая мудрость проистекала у вас не от разума, а от вашего темперамента.

Скаррон. Но ведь это прекраснейший вид мудрости, какой только существует на свете!

Сенека. Пусть! Забавные это мудрецы — те, кто мудр благодаря своему темпераменту. Если только они не безумцы, стоит ли их вообще принимать в расчет? Счастье добродетели может быть иногда даром природы; но заслуга добродетели может проистекать только от разума.

Скаррон. Обычно никто не поднимает такого шума из-за того, что вы именуете заслугой; ибо, если человек обладает какой-нибудь добродетелью и при этом легко распознать, что она у него не врожденная, за нее никто гроша ломаного не даст. Может, однако, показаться, что, поскольку достигнуть ее потребовало усилий, она тем более заслуживает уважения; на самом деле это не так: это чисто рассудочное заключение, здесь нечем гордиться.

Сенека. Еще менее должно гордиться неровностью темперамента ваших мудрецов: они мудры лишь потому, что это у них в крови. Нужно только знать строение внутренних органов человека, для того чтобы определить возможную степень его добродетели! Разве не в тысячу раз лучше избрать своим вожатым один только разум и стать настолько независимым от природы, чтобы не опасаться с ее стороны более никаких сюрпризов?

Скаррон. Это было бы лучше всего, если бы это было возможно. Но к несчастью, природа ревниво охраняет свои права. Ей принадлежат первичные аффекты, и их у нее невозможно отнять; часто они оказываются выпущены на волю, если только разум не бывает об этом предупрежден; притом, когда он, наконец, осознает свой долг действовать, он находит перед собой уже полный беспорядок. Еще большой вопрос, сможет ли он с этим беспорядком как следует справиться. Право, я ничуть не дивлюсь при виде огромного количества людей, ни во что не ставящих разум.

Сенека. Тем не менее, только ему подобает править людьми и упорядочивать все во Вселенной.

Скаррон. Но он совсем не в состоянии заставить признать свой авторитет. Я слыхал, что через несколько сот лет после вашей смерти один философ платоновской школы[45] попросил у правившего тогда императора небольшой городок Калабрию, лежавший в развалинах, с тем чтобы его восстановить, дать ему управление в соответствии с законами государства Платона и назвать его Платонополисом. Но император наотрез отказал в этом философу, причем он так мало полагался на божественный разум Платона, что не согласился бы дать ему в управление даже старый домишко. Вы можете по этому судить, насколько разум потерял свой авторитет. Ведь если бы он пользовался хоть каким-нибудь уважением, люди должны были бы его почитать; но люди его совсем не ценят.

Артемисия, Раймонд Луллий

Артемисия. Вот совершенная для меня новость! Вы говорите, будто существует секрет, позволяющий превращать металлы в золото, и что называется этот секрет философским камнем или «великим созиданием»?[46]

Раймонд Луллий. Да, и я искал его очень долго.

Артемисия. И вы нашли его?

Раймонд Луллий. Нет; но весь свет в него верил и продолжает верить сейчас. Истина же состоит в том, что этот секрет — химера.

Артемисия. Зачем же тогда вы его искали?

Раймонд Луллий. Я разочаровался в нем только здесь, под землей.

Артемисия. Боюсь, что вы пришли к этому с некоторым опозданием.

Раймонд Луллий. Я отлично вижу, что вам хочется меня высмеять. Но вы не можете даже поверить, как мы с вами друг на друга походим!

Артемисия. Я… я на вас похожу?! Я, бывшая образцом супружеской верности, выпившая после смерти мужа его пепел из чаши, воздвигшая в его честь величественный памятник — предмет восхищения всего мира! Как могу я походить на человека, проведшего всю свою жизнь в поисках секрета превращения металлов в золото?

Раймонд Луллий. Да, да, я отлично знаю, что говорю. После всех этих великолепных деяний, которыми вы только что похвалились, вы без ума влюбились в юношу,[47] который вас не любил; вы принесли ему в жертву это величественное строение, сумевшее вам принести столь великую славу. И пепел Мавзола, проглоченный вами, оказался не столь уж блестящим лекарством против вашей новой страсти.

Артемисия. Вот уж не думала, что вы так хорошо осведомлены о моих делах. Этот эпизод моей жизни остался совсем неизвестным, и я даже представить себе не могла, что есть достаточно много людей, которые его знают.