Рассудите нас, люди - [51]

Елена взглянула на часики и встала.

— Пора, Женя.

Мне хотелось удержать ее до прихода Алеши.

— Ты, как вихрь, — налетишь, закружишь и унесешься. Не умрет твой Аркадий!

— Не сердись, Женька. Я человек подневольный. Меня пожалеть надо... — Она поцеловала меня. Завтра увидимся.

— Посиди еще капельку.

В этот момент вошел Алеша, и Елене волей-неволей пришлось задержаться. Он был усталый, мирный и ласковый.

— Ты уходишь? — спросил он Елену. — Не высокого ты о нас мнения, если думаешь, что мы тебя отпустим.

— Мне нужно, Алеша, — сказала Лена упавшим голосом, немного раздражаясь. Видно было, что уходить от нас ей до смерти не хотелось.

— На футбол торопится, — объяснила я.

— Постучи в стену, — сказал Алеша.

Я постучала: четыре частых удара — спешный вызов.

Алеша взглянул на раскиданные вокруг чемоданов вещи.

— Откуда это?

— Мама прислала. С Вадимом. Я потом тебе расскажу.

Только сейчас Алеша оглядел преображенное наше жилище.

— Кто это сделал? Ты?..

Я торжествующе улыбнулась.

— Сама? Одна?

Я молча кивнула.

— Прошу тебя. Женя, никогда не делай этого одна. Мы будем заниматься всем этим вдвоем. Обещаешь? — Он хотел поцеловать меня, но заметил, что Елена отвернулась, и отстранился. Настойчиво постучал в стену.

Через минуту вбежал Петр. Он замешкался на пороге — не ожидал встретить здесь Елену. Некоторое время они недвижно стояли, глядя друг другу в глаза. Елена отодвинула со лба светлую прядь и спросила:

— Петр, вы действительно сказали то, что передала мне Женя?

— Да...

— Что же мне теперь делать? Ох, большим несчастьем все это кончится!.. У меня какое-то нехорошее предчувствие. — Она сорвала с себя плащ и швырнула его на спинку кровати. — Будь что будет! — Зеленые глаза ее потемнели от внутреннего напряжения. — Имейте в виду, Петр: вы единственная моя защита...

Елена и Петр стояли у окна рядом — два сильных и красивых человека.

XV

АЛЕША: Жизнь несла нас, как река, бурная в узких горловинах, плавная, тихая на перекатах, и сверкала на солнце, перебирая камешки, словно смеялась. Мы были неистощимо внимательны друг к другу. Я научился угадывать Женины мысли и желания и опережал ее во всем, не позволяя поднимать, переносить или передвигать что-либо тяжелое. За ужином или завтраком Женя подкладывала в мою тарелку лучший кусочек. Я возвращал его назад — для нее. Мы перекидывали этот несчастный кусок из тарелки в тарелку до тех пор, пока он не остывал. От такой настойчивой внимательности нам самим становилось смешно...

— Я удивляюсь, Алеша, — говорила Женя, пожимая плечами, — как это близкие люди могут ссориться между собой из-за пустяков. По-моему, лучше совсем не жить вместе, чем ссориться, потому что ссоры незаметно подтачивают любовь.

Я соглашался.

— Ссоры из-за пустяков, из-за мелочей — это Женя, удел мещан. Между мужем и женой могут быть споры на принципиальной и, если хочешь, на идейной основе. Мелкие ссоры оскорбляют достоинство, идейные споры обогащают, даже украшают жизнь, углубляют мысли.

Женя поощрительно усмехалась.

— Спорить — это хорошо, а ссориться — плохо.

И, конечно, мы ссорились. Из-за ничего, из-за мелочей, стремительно и жарко. Она: «Не там поставил ботинки...», «Не то принес из магазина, что просила», «Когда вошел, не поцеловал, вообще перестал меня целовать, может быть, надоела?..» Я: «Пришла из института на час позже. Где была?», «Расшвыряла всюду свои чертежи...», «Взглянула на того-то и улыбнулась обещающе. Всем мужчинам так улыбаешься!..» И тому подобное...

После каждой такой вспышки мы сидели в разных концах комнаты, нахохлившись, упорно убеждая себя: лучше умру, чем заговорю первым! Хватали случайно попавшие под руку книги, раскрывали их и углублялись в долгое чтение, ни разу не перевернув страницу, — краем глаза следили друг за другом. Молчать становилось невмоготу, и я, отшвырнув книги, делал стойку на руках и так, на руках, шел к ней с повинной. Женя вскакивала и кричала, смеясь:

— Осторожно, сумасшедший! Упадешь, ребра переломаешь...

Или среди ночи она прокрадывалась ко мне под одеяло, сонная, теплая, тоненькая. Ткнется лицом мне в шею, почмокает губами и заснет.

Должно быть, ссоры и размолвки также естественны, как внимательность, как нежность, — кто-то стоял над нами и регулировал нашу жизнь, чтобы не стала она ни приторной, ни пресной, ни слишком острой.

Наступили холода. Мороз, словно ставнями, заслонил окошко белым и колючим инеем. Он медленно подтаивал от тепла печки. На подоконнике расплывалась лужица, тонкой струйкой сбегая на пол, в консервную банку. В оттаявшие у переплетов прогалины виднелся угол соседнего барака, а за ним — заснеженное поле и лес. Угол комнаты, где во время дождей появлялась сырость, обледенел, и я утеплил его сухой штукатуркой и шлаковатой. В ненастье, в пургу и в мороз в нашей каморке было* особенно радостно — мы радовались теплу и уединению. Я помогал Жене выполнять чертежи, готовить задания. Женя отметила, что я «понятливый», и она удивлялась, как могли не принять в институт такого «способного и мыслящего» человека.

В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате «лоск», натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.