Расстрельные ночи - [26]

Впрочем, как проходили на самом деле очные ставки, как вели себя их участники и что в точности говорили, мы можем только представить. Перед глазами же — протоколы, протоколы и протоколы, составленные Щавелевым и Павловским и лишь подписанные их жертвами, документы, созданные специально с целью исказить правду. Тут мысль изреченная есть ложь, мысль записанная — ложь вдвойне. Вот истина лубянских следственных дел, и надо помнить об этом каждую минуту, хотя у нас нет другой возможности восстановить события, как только по этим казенным поделкам. И кровь проступает сквозь бумажные бинты…

А иногда арестанты делают программные заявления и в деле появляются беспощадные документы, раскрывающие правдивую картину нарастания террора в стране, картину, далекую от той показухи, которой прельщали Запад.

Конечно, было и слепое увлечение коммунистической идеей, однако сталинщина — не только массовый психоз «обожания» вождя. Многие всё видели и понимали, но хоронили правду в себе, ценой разрушения своего внутреннего мира, а выходя за его пределы, сразу же оказывались без защиты на пронизывающем ветру истории, тоже вынужденные, чтобы уцелеть, подчиниться, стать как все. А кто не хотел, был обречен. Если человек не поддавался идеологическому гипнозу, действие переносилось в кабинет следователя.

Странный жанр — следственное дело. В нем два сюжета, два политических детектива развиваются параллельно: один — выдуманный, халтурный, где писателей сделали террористами, другой — настоящий, трагический, где действительные террористы играют роль судей. Совпадает лишь то, что в любом случае финал — смертелен.

На очных ставках, перед лицом учеников и товарищей, к Воронскому вернулась стойкость и он отверг обвинения в терроре. Но ничего изменить было уже нельзя: от личного мужества ничто не зависело. Следователи спешили скорее разделаться с этим делом, сверху торопили, и 1 августа появилось обвинительное заключение, составленное Щавелевым и Журбенко и утвержденное Литвиным, — итог следствия. Враг народа Воронский, завербованный лично Троцким и связанный с Каменевым, Серебряковым и Тер — Ваганяном, организовал тергруппу писателей, в чем полностью сознался, в дальнейшем от этих показаний отказался, но, будучи уличен на очных ставках, признал, что давал задания убить Сталина и Ежова.

Последние слова — откровенная ложь, но кого это интересовало?

И уже на следующий день, 2 августа, вся четверка «перевальцев» попала в сталинский расстрельный список:

«…12. Воронский Александр Константинович…

16. Губер Борис Андреевич…

28. Зарудин Николай Николаевич…

35. Катаев Иван Иванович…»

Резолюция не замедлила себя ждать: «За» — Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов.

А совсем рядом та же страна жила совсем по–другому, в ином мире.

Накануне суда над «перевальцами», 12 августа, с подмосковного аэродрома отправился в беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку красавец–самолет Н-209 под командованием Сигизмунда Леваневского. Газеты сплошь заполнены материалами об этом полете, фотографиями и шапками «Счастливого пути!». Пишут они и об очередном триумфе советского искусства в Париже — спектакле МХАТа «Анна Каренина». На нем побывал Ромен Роллан, испытавший большое удовольствие от «блестящей постановки, передающей атмосферу толстовского романа». Статья в газете «Эр нувель» по этому поводу называется пространно: «Русское искусство показывает нам, что драма целиком основана на действии». Если бы догадались просвещенные французы, почитающие русское искусство, какие «блестящие постановки» проходят за кулисами советской жизни, какие там ставятся драмы и на каких действиях они основаны!

Летят тревожные сводки с фронтов Испании. Льдина со станцией «СП‑1», с четверкой отважных папанинцев, благополучно дрейфует. В это же время подошел к концу «дрейф» по тюрьмам другой четверки — Александра Воронского.

Он предстал перед Военной коллегией (председатель — В. В. Ульрих, члены — Л. Я. Плавнек и Ф. А. Климин) в пятницу, 13 августа, в 17.20. В 17.40 его вывели. А в 17.53 радиостанция мыса Шмидта на далекой Чукотке приняла сообщение с самолета Леваневского: «Как меня слышите? Ждите». На этом связь прервалась. Навсегда. До сих пор в точности не известно, где в просторах Арктики, когда и как погиб самолет.

Как погибли «перевальцы», стало известно лишь теперь. В последнем, самом последнем своем слове Воронский заявил, что не подготавливал терактов, но вот доказать свою невиновность никак не может, так как на него есть ряд свидетельских показаний. Другие «перевальцы» виновными себя признали, показания подтвердили. Зарудин просил дать ему возможность работой искупить «тягчайшую вину». Губер оправдываться и приводить смягчающие обстоятельства не стал.

Их расстреляли в тот же вечер, 13 августа.

Ивана Катаева придержали, отправили вслед за его друзьями через шесть дней — 19 августа. В последнем слове он заявил, что его контрреволюционная деятельность не имеет никаких оправданий. На следствии он разоблачил себя и своих соучастников. Просил сохранить ему жизнь.

Еще один «перевалец» — ведущий литературный критик этого содружества Абрам Захарович Лежнев — почему–то был арестован лишь осенью и прошел свой путь на Голгофу особняком. Проповедовавший «моцартианство», искреннее творчество — в противоположность «сальеризму», рассудочности, ратовавший за большое, «трагедийное искусство», выступавший против теории «социального заказа», Абрам Захарович в конце концов никуда не ушел от него — был вынужден писать саморазоблачающее заявление на имя Ежова: и он тоже, оказывается, троцкист–террорист.