Рассказы, зарисовки - [8]

— Дед, выдержишь филе с шампиньонами? — из вежливости спрашивают они.

Я зову кельнершу и строго говорю:

— Две порции манной каши!

Почему-то она приносит им филе. После этого они пьют вино, потом кофе с ликером. Я задумчиво говорю:

— За эти деньги, что вы мне стоите, я бы мог угощать ежедневно двух чудных девочек 18-ти и 19-ти лет! Возможно, что какая-нибудь из них мне понравилась бы и я, быть может, женился бы на ней.

— Не надо было плодить внуков! — говорят они.

— И притом молоденькая за тебя не пойдет. Тебе уже, слава Богу…

Назвать мой возраст они не решаются. Мне еще нет пятидесяти, а им за тридцать каждому. После обеда выходим на улицу. Я люблю спать после обеда. Но на улице дождь. До моего отеля два шага. Однако огромная лужа преграждает нам путь.

— Я не пойду дальше! — заявляю я.

Посовещавшись, внуки делают из своих рук кресло, сажают меня и несут по авеню Жоффр до моего отеля. Прохожие шарахаются. Знакомые хохочут. У дверей отеля разыгрывается ежедневно одна и та же сцена:

— Дед, ты будешь дрыхнуть? Дай нам на кино.

— Не дам!

— Тебе же хуже. Мы пойдем просить милостыню и опозорим твое имя.

Прижатый к стене, я говорю:

— Я дам вам два доллара, но… как нищим!

И я бросаю на тротуар две скомканных бумажки. Они бросаются поднимать и дерутся из-за них. Вечером та же картина. Пока я работаю, т. е. пою, они сидят за моим столиком и что-нибудь пьют. Боже сохрани, если кто-нибудь не желает меня слушать. Старший, любимый, кивком головы вызовет его в коридор и убьет.

— Я пришел сюда ужинать, а не слушать песни! — говорит клиент. И он прав по-своему.

— Бери свой ужин и иди с ним в сортир, — любезно предлагает ему старший.

— А пока Дед поет, я тебе заткну глотку твоим бифштексом!

Редко кто решается продолжать этот разговор. Иногда завязывается драка. Все равно из-за чего. Они никому ничего не прощают. Зацепил ли кто-нибудь их во время танцев или нечаянно толкнул их даму — скандал. Но какой! Все летит. Столы, блюда, посуда. Потерпевший, весь в крови, уже лежит на полу. Никто и ничто не может удержать их.

Я жду, пока все кончится и они снова сядут за стол.

Если скандал затеял Младший, я строго говорю:

— За это ты на неделю останешься без сладкого.

Если виноват Старший, я говорю ему:

— Выйди сейчас же из-за стола и стань в угол!

Он покорно встает и идет в гардероб, где и становится в угол лицом к стене.

Но сердце не камень. Через две минуты я его прощаю.

— Шалопаи! Бездельники! — сержусь я. А что им делать здесь, в Шанхае? Здесь нет ни высших техникумов, ни университетов, ни школ специального назначения. В конце концов они не виноваты в том, что их родители покинули родину в свое время и они родились на чужой земле.

Это тоже надо учитывать. Они ненавидят англичан и американцев, и, если кто-нибудь при них дурно отзовется о Советском Союзе, они бьют его без предупреждения, совершенно не считаясь ни с тем, кого они бьют, ни с количеством врагов.

Меня это восхищает.

— Босяки! — ворчу я. — Скандалисты!

Но они прекрасно знают, что в душе я ими горжусь. Чудные парни!

Наши достижения

У каждого, конечно, свои странности. У меня их четыре. Я ненавижу:

— сидеть в кино,

— слушать радио,

— ждать поезда,

— и давать интервью.

От этих вещей меня размаривает сон. И особенно последнее.

Но, увы, интервью неизбежны. В особенности перед концертом.

Мой интервьюер оказался простым и симпатичным человеком. Он позвонил мне по телефону и сказал:

— Послушайте! Мне надо от вас интервью брать. А у меня тут, того… свояченица замуж выходит! Да вы еще, говорят, живете где-то у черта на куличках! Знаете что? Будьте «спорт»: напишите сами. А?..

Я подумал, как Розанов в «Уединенном»:

«Принимая во внимание, что он любит мои стихи и что у него свояченица — девственница…»

Напишу сам.

Я взял карандаш и бумагу, сел перед зеркалом, чтобы лучше видеть своего собеседника, и решил начать прямо с главного.

— Александр Николаевич, — сказал я, — что вас больше всего волнует? На сцене, конечно.

Вопрос был задан очень умно и тонко. Я сразу попался на эту удочку.

— Как вам сказать?.. На сцене, — сказал я, — мне всегда было страшно! Я думал: вот сейчас кто-то вскочит, кто-то крикнет: «Господа! Да ведь это же ложь! Это обман! Этого не бывает! О чем он поет? Любовь? Какая любовь? Сказки! К черту! Долой его!..»

И все полетит в бездну. Ноты, цветы, рояль… Все завертится… Люди, звери — все сольется в одно. Кто-то будет топтать меня ногами и кричать:

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

И сердце зазвенит и лопнет, как мыльный пузырь! А ведь, если подумать, что такое актер? Человек, который претендует на внимание и время публики. Он как бы говорит:

— Смотрите на меня! Слушайте меня! Покоритесь мне!

Но для того, чтобы занимать своей персоной внимание деловых, занятых и серьезных людей, надо быть неисчерпаемо интересным, значительным, многогранным.

А что мы, актеры, знаем наверное?

Ничего.

Что знает укротитель, входя в клетку со львами?

Он надеется остаться в живых!

Вот и все.

Как-то в Нью-Йорке я ехал в такси с Шаляпиным на его концерт. Зал «Карнеги» — на четыре тысячи человек — был распродан задолго. В такси мы молчали.

Перед самым театром Ф. И. обернулся ко мне: