— Отними руки, — посоветовал я, но Настя только мотнула головой и, склонясь к самой воде, вдруг заревела во весь голос:
— У ей гу… губа разорвана… Дурной какой… Проколол!..
Сырть в это время встрепенулась, светящейся стрелой понеслась в глубину и там погасла. Настя удивленно ахнула, засмеялась и попросила меня дружески и доверчиво строго:
— Теперь давай опять ловить. Слухай быстрей!..
После этого раза мне уже не требовался кукан, потому что Настя находилась рядом.
В час, когда солнце поднималось над прибрежным лесом, река переставала куриться и покрывалась мириадами светлых пузырьков, похожих на мои рыболовные колокольчики. Из-за песчаного мыса тогда показывалась длинная и узкая лодка Романа Королева — забулдыги и пьяницы из соседнего села. Жирный, волосатый и сонный, Роман лениво отпихивался шестом, и я знал, что за кормой его лодки невидимо волочится густая сеть, откуда не выбраться и пескарю. До нашей дружбы с Настей Роман побаивался меня, пришлого, — как-никак, но то, что он делал, называлось браконьерством, теперь же его лодка прямиком устремлялась к моим лескам: я покупал у Романа язей.
Этот неряшливый человек был постоянно с похмелья и зол на слово. Вместо «здравствуй», он окликал меня «фитилем», вкладывая в это слово какой-то тайный и темный смысл, потом спрашивал, сколько я возьму рыбы, называл за нее бешеную цену и начинал лапать на дне лодки язей. Он ни разу не дал их мне живыми — он их душил перед этим, близко поднося к лицу, и его серые ладони с растопыренными пальцами были похожи на крабов. Это случалось трижды, и каждый раз при этом я замечал, что у Насти странно косили глаза и вся она превращалась в пронзительный, безгласный крик.
Но в следующий раз Королев не смог причалить к берегу: Настя загодя — я думал для забавы — набрала в подол голышков, похожих на птичьи яички, и, когда Роман повернул к нам нос лодки, первым же броском угодила ему в скулу.
— Ну-ну, ты, свиристелка! — крикнул Роман и поднял шест. Я взглянул на Настю и сказал браконьеру, чтобы он двигался мимо.
— Не будешь, что ли, брать? — озлел он.
— Нет.
— Ну и черт с тобой! Воспитал дитю, заразюку… Понаедет тут с разных концов рвань всякая…
Когда лодка скрылась, я ждал, что Настя как-нибудь объяснит мне свой порыв, но она, возвратя глазам прежнее сходство с ягодко-смородиной, вдруг ни с того ни с сего сказала:
— А знаешь, откудава муравьи берут себе крылья? Вот и не знаешь! У мух!..
В середине лета в речке прекратился жор червя, и наши встречи с Настей пошли на убыль. Однажды, когда мы не виделись больше недели, она пришла ко мне в баню и сообщила:
— Папашка сказал, чтоб мы попробовали на кузнецов. Давай. Они живут на мятном лугу…
В коробке из-под конфет мы прорезали узкую щель и пошли за кузнечиками. На том лугу действительно росла мята, и жили кузнечики, и паслась белая лошадь с жеребенком. Он еще издали пошел нам навстречу, торкнулся головой в Настины руки, обнюхал коробку и, сладко почмокав губами, вдруг помчался назад. С ходу он боднул в живот белую лошадь и просяще заржал. Она оглянулась на него, вздохнула и переступила задними ногами, а жеребенок подлез под нее, и его куцая метелка хвоста заработала, как пропеллер.
— Чегой-то он делает? — удивилась Настя.
— Сосет молоко.
— У лошадки? Нешто она корова?
— Это его мама, — объяснил я.
— А хвостом отчего он крутит?
— Ну… хорошо потому что ему. Вкусно.
И тогда Настя повалилась в траву и начала смеяться тем счастливым и бездумно-ликующим смехом детей, от которого взрослым бывает очень хорошо и почему-то немножко грустно. Она смеялась и называла жеребенка «мошенником», и я опять мысленно увидел Антона Воронова — в рубахе нараспашку, неторопливо-внимательного, с хитроватой смешинкой в глазах…
У кузнечиков легко отпадали задние лапки, — с этим веселым народом было много беспокойной возни, — оттого я и не заметил, когда Настя подкралась к белой лошади. Та лягнула ее несильно, просто отпихнула копытом, но удар пришелся в грудь, и я плохо помню, как принес Настю к реке. Там все у нас и прошло, потому что я плескал одну пригоршню воды на Настю, вторую на себя. Потом мы долго сидели молча, опустив ноги в речку, и тогда Настя сказала:
— А знаешь, в чем она носит жеребенкино молочко? В черной резиновой сумочке! Я ее потрогала…
Вот и все. Я потому решил рассказать о Насте, что она в моей памяти странным образом связалась с колокольчиком, вернее — с его звоном на утренней заре. Это оттого, видно, что светлее и чудеснее Насти я ничего другого в то лето не встретил…
1956 г.
