Рассказы - [16]

–Так ведь нельзя, может, было приехать, – сказал он.

– Я не верю, что нельзя было. Не утешайте меня, я и вам не верю. Верочка отвернулась от стола, положила руку на спинку стула, уронила на руки голову и затихла. Зарипычу стало ее жалко. Как успокоить человека, он знал хорошо, потому что сам нуждался в утешении.

– Чего убиваться? – начал он строго. – Со всяким бывает. Бывает и проходит. И у тебя пройдет. Еще, гляди… свидитесь… А куды вы денетесь? Звезды, к примеру, взять, над нами одни и те же… Куды денетесь. – Старик увлекся и стал рассказывать про свою жизнь. Когда он взглянул на часы, было уже без двух минут двенадцать. Верочка молчала. Зарипыч забеспокоился.

– Андреевна! – позвал он. Она не ответила. Зарипыч поднялся и заглянул ей в лицо.

– Вот тебе раз! Спит девка-то… Господи, чокнуться будет не с кем! Она в самом деле спала. Светлая прядь шевелилась на щеке от ровного дыхания. Неизвестно, что снилось Верочке, – она улыбалась. Старик хотел разбудить ее, но раздумал.

– Ишь ты какая… – пробормотал он, – намаялась… Пущай спит, что уж… Старик долго смотрел Верочке в лицо, потом, будто спохватившись, выпил рюмку, покосился на часы, оделся и тихо вышел. Мгла рассеялась, луна, в матовом венчике, пронзительно яркая, висела почти над головой, появились звезды. У калитки маячил уже подвыпивший Федя.

– А, лунатик! Все крутишь тут… Ну-ну. Ишь, вырядился… А не мерзнешь ты в этим колпаке, а? Не холодно тебе?..

– Вы, Михаил Зарипович, старый человек, а то бы я из вас за такие слова что-нибудь сделал такое… Ни один инженер по чертежам не собрал бы. Но я относительно не этого… Вера Андреевна в настоящий момент чем занимается?

– Дурак ты, Федька. Спит она.

– Как это спит? Девушка грустит, а вам все «спит». Никаких вы тонкостей не понимаете.

– Спит, говорю… Спит, и только. Старик вздохнул, запахнулся в полушубок и пошел прочь.

Эндшпиль

Над территорией дома отдыха висит свирепое послеобеденное солнце. Жарища. Сосны потускнели, их зелень не лоснится своим здоровым, молодым блеском. Ветви берез совсем сникли, свернулись и похожи сейчас на потрепанные веники. Отдыхающие, полураздетые, прикрывая головы газетными колпаками, спасаются от духоты и зноя бегством на озеро, в рощу. Любая из комнат деревянного корпуса представляет собой пекло, душегубку, орудие пытки. Никому не придет в голову в этот час искать кого-нибудь в комнатах. Но тем не менее, корпус не пуст. В девятой комнате бухгалтер Козьмин и столяр Крикунов распивают бутылку «можжевеловой», в семнадцатой комнате, кажется, кто-то спит, а в коридоре на подоконнике играют в шахматы администратор Ильин и студент Сомов. «Можжевеловая» и сон в данном случае слабость, страсть, потребность организмов. Другое дело шахматы. Можно с шахматной доской пойти на воздух, куда-нибудь в тень, к воде. Но Ильину и Сомову взбрело в головы играть именно здесь, и, изнывая от жары, поминутно прикладываясь к стоящему в коридоре бачку с водой, они тянут свою партию.

– Федор Акимыч, я вижу, вам жарко. Вы плюньте – идите купаться. На ничью я согласен. Идите, честное слово, мне совестно даже…

– А вы?

– Вы на меня внимания не обращайте. Я сгоняю вес… И вообще не люблю себя распускать. Угнетаю, извините, свою плоть. Сомов парень с манерами, с небрежностью в голосе и движениях. Он то застегивает, то расстегивает свою темно-красную рубаху. Рубаха модная, уже поношенная, слегка залитая дорогим вином. Его партнер мужчина лет тридцати пяти, высокий, с заметной внешностью. Имеет красивый, вкрадчивый баритон.

– Искупаться не мешало бы. Но тащиться до озера… Лень. Убейте меня, лень! Студент, обыгрывая Ильина, который из настольных игр более всего преуспел в преферансе, деликатно зевнул и спросил:

– Ну как, Федор Акимыч, вы не жалеете еще, что приехали сюда? Скучно ведь, а? Ильин сочувственно поморщился.

– Да, пожалуй, скучно… Ну ничего. У всех у нас есть здесь занятие: разлениться, поправиться килограммов на пять и года на два помолодеть.

– Э! Мне все это ни к чему…

– Вот вам и скучно.

– Вам шах, Федор Акимыч… Да, уж полнеть-то в домах отдыха принято. Почти каждый считает долгом чести поправиться. Возвращается потом домой – кичится. Неприлично даже – будто бы люди приезжают специально отъедаться. Еще туда-сюда пожилым и ответственным. Но девушкам-то! Заплывут, обленятся… Безобразие, как хотите! Вот та… как она… Вербова, по-моему, имеет такую тенденцию… Кстати, как вам она, Федор Акимыч? Ильин отвечал нехотя, стараясь не отрывать мыслей от доски:

– Вербова… Вербова. Ах да! Вербова! Это белокурая, все в ситцах щеголяет? Да как вам сказать… Хорошенькая. Колоритная даже… так сказать, в определенном жанре… Но ничего особенного я не вижу. Она как-то слишком, знаете… Мне кажется, в ней есть что-то не очень… что-то отталкивающее… впрочем, я не знаю. У вас, конечно, имеется по этому поводу свое мнение.

– Да-да, – обрадовался Сомов, – именно что-то отталкивающее. Я тоже сразу это заметил. И ведь далеко не красавица, а? А заметили, как держится? Как прима-балерина. Понимаете? Утром выходим из столовой, она впереди идет. Ну шутки тут, конечно, намеки, аллегории… специально. Она, видите ли, повела плечиком – вот так… и свернула в сторону. А ей надо было прямо идти. Понимаете? Терпеть не могу заносчивых женщин. Это ведь вредное явление. Парадокс. И потом у нее глаза, кажется, зеленые, вы заметили?