Рассказы - [14]

– Я выкладываю вам все начистоту, потому что я уверен, что вы умная женщина и любите свою дочь. Нравлюсь я вам или не нравлюсь – это не имеет никакого значения. Машенька от меня никуда не денется. Я хотел, чтобы вы поняли, что ваша дочь находится в крепких руках. Я помолчал, прошелся по комнате и сказал, гадко ухмыляясь:

– Между прочим, у нас с Машенькой все зашло очень далеко… Вы можете нас поздравить чисто формально… постфактум, так сказать, – вы меня понимаете… Мамаша не побледнела, не вскочила, не затопала ногами, а, странное дело, она улыбалась. «Бревно – не женщина… Ну, я тебя доконаю!» – обозлился я.

– Мне сейчас нужны деньги, – продолжал я как можно нахальнее, – для одного дельца. И вы мне их дадите… Если вы мне откажете, я не могу жениться на вашей дочери. Очень свободно… Я ведь все могу. После этих слов я ждал чего угодно, только не того, что произошло. Я не поверил своим ушам. Мамаша спросила меня голосом, полным внимания и предупредительности.

– Сколько вам надо?

– Тысячу, – сказал я в замешательстве: я уже ни мог больше играть.

– Конечно, я вас выручу, – улыбаясь, сказала она и засеменила в другую комнату. Вошла Машенька.

– Обед готов… Что такое ты ей говорил? Она в восторге от тебя. «Это, говорит, то, что тебе надо. С таким мужем, говорит, сто лет жить можно. Он – прелесть. Но скажи ему, чтобы он был осторожнее. Он, говорит молод, горяч. Так чем же ты ее очаровал? В глубокой задумчивости я опустился на стул. «Да, это успех», – думал я, с тревогой вглядываясь в невинные Машенькины глаза.

На пьедестале

В конце Пригорской улицы происшествие. На высокой каменной стене строящегося дома стоит человек, жестикулирует и что-то говорит. Прохожие останавливаются и волей-неволей увеличивают собравшуюся уже у стены толпу.

– Что там?

– Наверное, мальчишка. Но это не мальчишка. Это Семен Васильевич Жучкин, разнорабочий, увольняемый с разных работ за пьянство. На пятнадцатиметровую стену его загнал пьяный кураж. Трезвый Жучкин – хмурый, замкнутый человек, заговаривающий лишь для того, чтобы ругаться и грубить. Ругаясь много и охотно, он вспоминает чужих матерей чаще, чем это делают сами чужие. Все остальное время Жучкин зловеще молчит. И, видимо, чтобы не угнетать общество своим тяжелым характером, он избегает быть трезвым. Хмелеет он быстро, и вместе с опьянением к нему приходят непринужденность и какая-то маниакальная общительность. Инстинкт самосохранения тянет его к незнакомым людям; тогда он с меньшим риском может навязываться в друзья, наживать врагов и вызывать участие в своей оплакиваемой пьяными слезами судьбе. Ему все равно: жаловаться, плакать, упрекать или угрожать – лишь бы быть все время на глазах у людей. Эта болезненная потребность в обществе так велика, что, кажется, такой человек бросил бы пить, если б всякий раз после выпивки оставлять его одного. На этот раз он в ударе. При его фантазии каменная стена в людном месте – для него седьмое небо. Он сознает, что это кульминация, что ему никогда уже не собрать столько людей, заинтересованных его судьбой. Стоит он, придерживаясь одной рукой за торчащий из стены железный прут, с пьяной грацией и претензией на монументальность.

– Чего собрались? – говорит он надменно. – Не видели пьяного пролетария? Смотрите! И он слегка надрывает на своей груди рубаху.

– Чего ржете, цыплята желторотые, – обращается он к двум молодым людям.

– Что, смешно?

– Ты зачем туда залез? Ведь пьяный же, свалишься. Слезай! – говорит толстый дядя с портфелем.

– Смеются! – продолжал Жучкин. – Я их защищал, когда… когда их еще не было. Сражался… болезнь получил, а они зубы скалят… и-ых! На самом деле Жучкин никогда нигде не сражался, если не считать, что был бит однажды бутылкой по голове. Жена дяди с портфелем, полная чувствительная женщина, суетится и тараторит:

– Что же это, он упасть может, он ведь пьяненький. Мужчины, что же вы стоите, мужчины!

– Слезай, слышишь, слезь! Свалишься, дурак, – басят мужчины.

– Свалюсь, – дрогнувшим голосом говорит Жучкин. На молодых людей, снова собравшихся было рассмеяться, шикают и выговаривают: «Все бы зубоскалили, тут, может быть, трагедия…»

– Свалюсь! – торжественно и плаксиво повторяет Жучкин. – Что мне! Боролся, ничего не щадил… смеются… свалюсь… А ну, расступись! Внизу смятение. Женщины разбегаются.

– Бежите! – упивается Жучкин. – В свидетели не хотите!

– Довели человека! – раздается из толпы глухой анонимный голос.

– Мужчины! – восклицает жена дяди с портфелем. Происшествие так захватило ее, что она раскраснелась, похорошела и, может быть, даже помолодела. – Человек может погибнуть! Молодые люди направляются к стене, к деревянному трапу. Но Жучкин кричит:

– Куда ползете? Не подходи – сразу прыгну! Молодые люди отступают.

– А ну, спускайся! – строго командует подошедший милиционер. – Спускайся живо, а то…

– Послушайте, так нельзя, – набрасывается на милиционера супруга дяди с портфелем. – Он ведь бросится… так нельзя. Нужно учитывать состояние… Вы бесчеловечны. Его надо убедить.

– Надо убедить, – нагло повторяет Жучкин. – Они привыкли тут… Милиционер, молодой, еще недавно застенчивый парень, приходит в растерянность и недоумение. И Жучкина убеждают. А он несколько раз порывается низвергнуться вниз, дорывает на себе рубаху, хнычет, воет, рычит… В это время к стене приближается старшина милиции Василий Васильевич Милых. Жучкина он знает давно и хорошо знаком с его повадками.