Рассказы - [39]

— Сами с собой разговариваем? Плохо дело, очень плохо. — Низкий вкрадчивый голос звучал строго, но весело, Родни вздрогнул и, подняв глаза, увидел перед собой дряблое розовое лицо мистера Картрайта, приходского священника церкви святого Варнавы. — А известно ли вам, молодой человек, что говорят про тех, кто разговаривает сам с собой? Он — псих, ему в сумасшедшем доме самое место, вот что говорят. — И он расхохотался, радуясь, как школьник, собственной шутке.

— Я не заметил, что думаю вслух, — промямлил Родни.

— Раскаяние подсудимого ни в коей мере не искупает тяжести его преступления, — гремел мистер Картрайт, изобразив на лице неподдельный гнев сурового служителя Фемиды. — Ну, как каникулы? Что поделывал? Надо тебе сказать, что Гордон с Роджером совершенно чокнулись, — он с явным удовольствием употребил это, с его точки зрения подходящее, школьное словечко, — на хоккее. Я слышал, ты не играешь. Скажу тебе по секрету, только смотри не выдавай, — говорил он теперь с видом заговорщика, — мне эта игра тоже не по душе. Она, конечно, быстрая, это правда, но все равно есть в ней что-то девчачье. Да, кстати, чуть не забыл, мистер Харкер дал моим ребяткам ключи от физкультурного зала — зашел бы как-нибудь вечерком.

Родни было поблагодарил, но потом, пока мистер Картрайт рассказывал ему о своих сыновьях и о том, как они разыграли его первого апреля, он вдруг испугался при мысли о том, чем рискует, согласившись прийти. «Нет, не пойду. Ни за что не пойду».

— Вы знаете, я, наверное, все-таки не смогу прийти, — прервал он мистера Картрайта дрожащим голосом. — Понимаете, мама заболела, и мне нужно помогать ей по дому.

— Что ты говоришь, — испугался священник, — надеюсь, ничего серьезного. Я передам жене, она непременно навестит больную.

— Нет, вы знаете, сейчас ей нужен полный покой.

— Ну смотри, во всяком случае, держи нас в курсе. А ты молодец, что помогаешь матери. Правильно, настоящий мужчина должен сам о себе думать. Я слышал, ты уезжаешь от нас учиться в Аппингем, да? Что ж, дело хорошее. Но имей в виду, — тон его стал назидательным, — поначалу тебе будет непросто. Тому, с кем носятся в младших классах, в интернате бывает несладко. Ну да ничего, со временем привыкнешь. Самое главное, — добавил он доверительно, — не тушуйся.

«Он говорит об этом так, как будто это вопрос решенный, как будто это так просто: взял да поехал, — подумал Родни. — Как мне может хотеться туда ехать, если такие, как он, одобряют все, что там творится. Впрочем, раз он так уверен, что у меня все будет в порядке, сделаю вид, что не боюсь». И вслух он сказал:

— Между прочим, я знаю многих ребят оттуда, так что все будет нормально.

— Вот и молодец, — сказал мистер Картрайт. — Продолжай в том же духе.

И потрепав мальчика по плечу, он двинулся дальше по набережной.

«Я солгал ему дважды, — размышлял Родни, — и меня непременно уличат. Как всегда. Почему, спрашивается, было просто не сказать, что я не хочу идти в этот проклятый физкультурный зал? Зачем надо было говорить, что я знаю ребят из интерната, когда я их не знаю? А затем, что ты испугался, испугался, как бы он не заметил твоего страха. А теперь мама с папой узнают, что я солгал, и запрезирают меня. Если бы я умирал, как Тетчер, когда у него был менингит, они бы не сплавили меня в интернат, они бы оставили меня дома. Если бы умер папа, я вел бы себя как взрослый и мама гордилась бы мною. Мы все сидим в классе на вечерней молитве, как вдруг меня вызывает старый Паффин: „Брент, голубчик, выйди-ка на минутку в коридор, с твоим отцом плохо“. Побледнев, весь напрягшись, я твердым шагом выхожу из класса. Мама сидит в кабинете Паффина и рыдает. „Не нужно мне ничего объяснять, сэр, я все и так понял. Мой отец умер“, — говорю я, кидаюсь к матери и нежно обнимаю ее. „Не плачь, родная, я постараюсь вести себя так, чтобы ему не было стыдно за меня. — И потом опять к Паффину: — Не откажите в любезности, сэр, налить моей бедной матери рюмку бренди“. Вечно я что-нибудь фантазирую, только это и умею. И все-таки нечестно, не дают мне возможности проявить себя, только и слышишь: „не приставай“ да „не мешай“. Вот сяду сейчас здесь и буду читать до самого вечера „Потерпевшие кораблекрушение“, может, тогда хватятся!»

Родни так увлекся историей таинственного груза, спрятанного в трюме затонувшего судна, что не сразу заметил, что он не один. Первой заговорила полная пожилая дама в меховом пальто:

— У тебя, видно, очень интересная книжка? — спросила она. Родни подумал, что своим вытянутым лицом, маленькими глазками и бородавками на щеке она очень напоминает огромного, закутанного в мех гиппопотама.

— Что может быть лучше увлекательной книжки теплым весенним днем, — произнес пожилой господин заунывным голосом, который как нельзя лучше соответствовал уныло свисавшим длинным белым усам и водянистым навыкате глазам старого мопса.

— Это Роберт Льюис Стивенсон, «Потерпевшие кораблекрушение», — не без гордости сообщил Родни.

— Как же, как же, — оживился пожилой господин, — беспощадный Пинкертон, — и, обратившись к жене, добавил — Нет, дорогая, ты его не знаешь. Он немного смахивает на того американца, с которым мы познакомились в прошлом году. Помнишь, эти его идиотские подтяжки.