Рассказы - [89]

По знакомой доске Дьюи прошел обратно, потому что песка не стало и прыгать было некуда. Он побрел выше, навстречу течению, и обследовал новые места. Все было пропитано влагой, все благоухало. Статный пахучий лавр служил ему приметой.

Он постоял в свете розовой, как птичьи лапки, листвы, желтых вьюнов, белых цветов, рассыпанных там и сям и подмятых, точно камнем, каждый своей каплей, среди кленов, рдеющих леденцами, за струистой, сетчатой завесой склоненных ив и слышал звук, исполненный такого одиночества, как никакой другой во всей вселенной, — то песнь безвестной птицы пронзила миг, в который здесь оказался он, чтоб ей внимать.

Пока он выбирался из прибрежной чащи, стало смеркаться. Небо было розовое и синее. Уже выкатилась на него огромная луна, но еще не набрала полную силу, как сливовое деревце, зацветающее снизу. У таинственной негритянской молельни, целиком погруженной в темноту, той самой, с двумя башенками и двумя укромными клетушками позади, на самой верхней ступеньке сидел новый приятель. Голова набок, красный узкий язык высунут наружу — черный песик, всем своим существом, от морды до хвоста, так и подрагивающий в избытке жизненных сил. При церкви он, что ли, — сидит, как будто так и надо. С другой стороны, не известно, может быть, и прибился откуда-то.

И все-таки было в нем что-то знакомое. Выражением своей остренькой морды — при всем том, что был черный (а кстати, он это или она?), — он напомнил Дьюи мисс Хетти Перселл, когда она стояла в дверях почты, глядела на вызванный ею дождь и, обращаясь не столько к кому-то в отдельности, сколько к миру в целом, молвила:

— Да, тут дело тонкое, что и говорить.

Перевод М. Кан

Родственники

— Минго? — переспросила я, в первую секунду даже не поняв, о чем говорит тетя Этель. Слово прозвучало так, будто означало что-то, а не где-то. Я только было начала рассказывать свои новости, но тут в спальню, как всегда величественно, вошла Рейчел и принесла письмо.

Держа в руке конверт, моя тетя глядела на него с едва приметным раздражением.

— Вы непременно поедете туда, девочки, в воскресенье, без меня.

— Вскрой же конверт! — сказала матери Кэт. — Что еще она пишет! Ну, ма! Если дядя Феликс…

— Дядя Феликс? Как! Он все еще жив?!

— Ш-ш! — зашипела Кэт.

Но я ведь приехала к ним лишь позавчера, и мы были так заняты — столько надо было рассказать друг другу, я уж и не говорю о гостях и визитах. Не могла же я быть в курсе всех их дел! Тем более что почти всю жизнь, если не считать приездов сюда в гости, я провела вдали от них. Меня увезли из Миссисипи восьмилетней девочкой.

В спальне тети Этель на первом этаже я одна была совсем одета и, как говаривала моя тетушка, «не разнеживалась».

— Конечно, жив. — Тетя Этель поспешно вскрыла конверт, вынула из него старомодную «карточку для корреспонденции», с обеих сторон исписанную угловатым почерком, черными как сажа чернилами, прочитала конец письма. Дядя Феликс — ее дядя, а мне он двоюродный дед. — Жив, — повторила она, обращаясь к дочери.

— Все еще, все еще… — промурлыкала Кэт, искоса поглядывая на меня.

Она-то «разнеживалась» подле матери, облаченной в розовый пеньюар; чуть приподнявшись, Кэт склонилась над ней, пробежала глазами письмо и схватила последнюю конфету с огромного блюда в виде раковины, на которое Рейчел сочла нужным положить мои столичные гостинцы.

Ничуть не укоряя себя, я раскачивалась в кресле-качалке. Но все же я поняла, что здесь, у тети Этель, мне надо вести себя посдержаннее — она стара и слаба — и принимать все как оно есть. Мы с Кэт двоюродные сестры по матери и по отцу, я младшая и тоже еще была не замужем, хотя вовсе не собиралась оставаться старой девой! Там, на Севере, у меня был жених, правда, день нашей свадьбы мы еще не назначали. А у Кэт, судя по всему, не было никого.

Из-за больного сердца тетя Этель должна была лежать высоко. Она почти сидела в кровати под балдахином, и порой мне казалось, будто моя маленькая тетушка сидит в старинной карете или в паланкине. Голова ее тонула в подушках. Я увидела, как она поднесла к лицу конверт и карточку. Она вдыхала их запах. Еще бы, для нее это Минго, родной дом, такой далекий теперь, и я понимала: ей там больше не бывать.

— Посмотрите, с золотым обрезом. — Тетя Этель потерла пальчиками край карточки. — До чего это характерно для Сестрицы Энн, правда? Представляю, сколько ящиков она перерыла, чтобы такую карточку выискать и нас почтить… «Вчера пришлось… вату… — нет, нет, — воду капать ему на язык, а то не мог слова сказать… Я должна следить за ним днем и ночью…» — подчеркнуто. Бедный дядя Феликс! Она ужасно настойчивая, Дайси. Вот в чем беда.

— Глупая сорока! — промолвила Кэт.

— Кто? — Я вздохнула. Мне послышалось слово «сестрица», но ведь сестер у тети Этель больше не осталось.

Перед тем на какой-то миг мысли мой отвлеклись. Было половина третьего, после грандиозного званого обеда; наши гости, шесть девушек, трещали, как настоящие невестины подружки, а на десерт нам подали чудесный торт с шоколадным кремом под целой горой меренги и черный кофе. Издали доносилось мирное позвякивание чайных ложечек: Рейчел одну за другой кидала их в ящик со столовым серебром.