Рассказы тридцатилетних - [68]

Они проходят керосиновую лавку, сарай, обитый железом. Старики и женщины сидят на бревне, и бидоны выстроились в очередь. Люди здороваются. Слышно, как продавец наливает ковшом керосин.

Поселок кончился. Впереди пустая дорога, пустые поля. Под ногами взрывается пыль. А навстречу из невидимой точки неба летят стремительные когтистые облака.

— Нам везет, — говорит дедушка, — тяпло идет.

— Мы к роднику? — спрашивает мальчик.

— Ну…

Они спускаются по склону балки к зеркальному пятнышку неба. Отдышавшись, дед достает из хозяйственной сумки алюминиевую кружку с оторванной ручкой.

— Я лучше так. — Сашка встает на колени на склизкую доску.

Сначала он глядит на себя, потом — на прыгающие по дну песчинки, потом — опять на свое лицо. «Я красивый», — думает мальчик и целует самого себя. Сразу исчезли песчинки, лицо сморщилось и растворилось в воде. Сзади дедушка тюкает пробкой от своей фляжки и шумно, как керосинщик в лавке, льет в кружку. Долго и судорожно глотает, дергая кадыком. Струйки текут по его подбородку на красную грудь под рубаху.

Они прибавляют шагу.

— Ых, отпустило малость, — говорит дед и крутит по сторонам головой. — Ых, язви ее в корень, свобода!

Они еще прибавляют шагу — и неожиданно, и всегда так, чуть слева выплывают из-за горизонта белые крыши Каменского.

— Вот, сэр, вам загадка. Село Каменское, а ни единого толкового камня в нем нету. Ясно?

— Ясно, — не раздумывая, отвечает Сашка, — были камни в доисторические времена, а потом их увезли.

— Ну ёксель-моксель, — разочарованно разводит руками дедушка.

— Мы опять к Вовке Стрелову, что ли, идем?

— Мы идем, чтобы идти. А хочешь, завернем к Стрелову?

— Нет, дедушка, я за грибами хочу.

— Нет, уж теперь завернем.

— Здорово, Вовчара! — еще не войдя в калитку, кричит дед.

— Здорово, дедун! — откуда-то с небес слышится голос Стрелова. Из чердачной темной дыры появляется он сам, веселый, курчавый, в фиолетовом спортивном костюме с пузырями на коленях. Вовка встает на верхнюю ступеньку лестницы, и получается, что он выше дома. Вовка поднимает вверх обе руки, как олимпиец, — вместо кубков он держит за лапы двух сизарей — и сбегает вниз без помощи рук. Голуби лупят крыльями, и, если Вовка подпрыгнет, они, наверное, понесут его над землей, над белыми крышами домов.

— Уважаю флотских, — говорит дедушка.

— И я. А это зачем? Дай одного подержать, — просит мальчик.

— Гляди не упусти, — Вовка смеется и хитро подмигивает дедушке. — Они нам еще пригодятся, правда, дедун?

— А где твоя ненаглядная? — спрашивает Тимофеев, пожимая Стрелову руку.

— А, — отмахивается Вовка. — Поехала в город зубы драть.

— Хорошее дело, знакомое.

— Тяк-тяк, — улыбается Вовка, — в наличии двое дорогих гостей, значится, придется еще разок заглянуть на птицефабрику. Каких прикажете ощипать — с жирком или попостнее?

— Не дури, Вовчара. Лучше бы ты курей завел, что ли.

— Ну их к лешему! Их пои, корми, следи. А это, — Вовка поднял вверх сизаря, — вольная птица. Князья ими питались.

— А мама говорила, в них смертельные болезни водятся, она даже в руки не разрешает их брать. А я вот беру, — грустно говорит Сашка.

— Насчет болезней похоже на правду. А то «князья», — отвечает дедушка.

— Да какая правда, — смеется Вовка, — у них в городе все болезни смертельные, и насморки, и кашели. Они уже не знают, чего и придумать. Вон дописались, что жрать вообще вредно. Пейте, пишут, вместо завтрака раствор шиповника. Умора.

— В стране избыток шиповника, — поясняет дедушка.

— Тяк-тяк. — Вовка сажает голубей в пустую собачью конуру, закрывает дыру доской. — Для брезгливых гостей у меня есть развлечение почище. Готовьте организмы к перегрузкам.

Сашка испуганно берет дедушку за руку.

— Опять, что ли, в реку загнать хочешь? — насторожившись, спрашивает дед. — Ведь осень уже, Вовик.

— Хуже, дедуня, хуже. Готовьте организмы…

Вовка парит Сашку. Он стегает его березовым веником, двойными ударами, приговаривая:

— Оппоньки и еще раз оппоньки, — Вовка поглядывает на деда, — по этой самой попоньке.

— Сгорю! — визжит мальчик.

— Ты его не шибко, — дает с полка указания дед, — у него сердце шумит.

— Пошумит и перестанет, оппоньки!

Потом Вовка берет мальчика на руки, несет в предбанник и с маху сажает в бочку с холодной водой. Сашка глохнет и слепнет одновременно. Дышать нельзя, кричать нету сил. Он бьется, как голубь, больно ударяясь ногами о дубовые доски.

— Теперь закутывайся в простыню и очухивайся. — Вовка сажает его на лавку, приоткрывает на улицу дверь.

Во дворе посерело, моросит мелкий дождик и мочит заросли Вовкиной крапивы.

— Тяпло идеть, — передразнивает Сашка дедушку.

— Не боись, придет, — вылезая в предбанник, отвечает старик. — Поди с голубями поиграйся.

Когда внук, одевшись, уходит, дед говорит Вовке:

— Тяжко мне. Очень. И деться куда не знаю, и за что ни возьмусь, все из рук валится. Один он у нас, внук-то…

— Надолго уматывают?

— На три, а если получится, то еще три. Шесть того. Выходит, не увижу я больше Саньку.

— Брось ты, ради бога, в могилу-то лезть. Ты купайся со мной до льда, и дотянешь.

— Не, не дотяну. Бабка, может, дотянет, а я нет. Уже чую, каждую ночь она за воротами ходит, ходит… Скоро зайдет…