Рассказы тридцатилетних - [159]

— Может, выпьем? — робко поинтересовался старик.

— Не хочу. Мне еще сегодня работать. Да и жарко.

Потом Исаченко погнал машину по булыжной дороге. Дед боялся, что камень треснет, просил ехать «не швидко», Исаченко только кивал в ответ.

Свернули на пыльный проселок и вскоре остановились. Слева была окаменевшая роща. «Мать честная!» — изумился геолог. Дед указал место, еще подъехали, вышли. Пока Сережа, посматривая то на землю, то на солнце, прикидывал что-то, Исаченко гулял. Это был фантастический лес! Каких только деревьев здесь не встречалось: из пегматита, габбро, разноцветных гранитов, обпиленные и обломанные, мелколесье и толстые пни, низкие и высокие, гладкие, как молодая береза, и щербатые, как вековая сосна…

— Дед! А грибы случайно здесь не растут?

Сережа молча отмерял шаги.

— И кто это придумал, дед?

— Та, полячонок, — указал рукой.

Исаченко прошел взглянуть. На белом с крапинами березовом стволе гранит-порфира стояла польская фамилия и ниже — столетней давности года. «Двадцать четыре», — вычислил Исаченко.

— От чахотки помэр, — объяснил дед. — Почуял, что умирае, срубил в нидилю, та и помэр.

Исаченко полюбопытствовал, все ли каменотесы сами рубили себе памятники. Оказалось, почти все. Кроме погибших от обвалов и других внезапностей жизни. У этих не деревья были, а просто плиты.

Наконец Сережа обвел квадрат. Достав из машины лопату, Исаченко взялся за дело. Оно было несложным: «мелкий шурф в легком грунте». За десять лет полевой работы Исаченко выкопал, наверное, сотни шурфов.

В полчаса была готова необходимая ямка с тремя вертикальными стенками и одной пологой, чтобы опускать камень. В это время подошли мужики. Поздоровались, сели перекурить. Из разговора Исаченко сообразил, что оба работали перфораторщиками в рудоуправлении, выпили, разодрались (это легко угадывалось по физиономиям), теперь отбывают краткосрочное наказание. Мужики были дюжие. Легко стащили памятник наземь, распаковали, и камень по доскам соскользнул в ямку. Поставили на попа. Взяв гайку у Исаченки, смастерили отвес. Проверили. Удивились: дно было идеально ровным, и памятник стоял без перекоса. Засыпали основание. Исаченко предложил мужикам в машину, те отказались: «Трэба доробить».

— Что доробить?

— Та могилку.

— Какую могилку?

— Ну як же? — вылупили глаза мужики.

Сережа рассеянно улыбнулся.

Потерявшийся Исаченко сел за руль и нерешительно тронул стартер. До сих пор он полагал, что камень это так, загодя, наперед, и не придавал значения дедовым разговорам, а теперь в нем шевельнулось предчувствие реальной беды. Тупо глядя перед собой, он вел автомобиль на первой скорости и машинально поправлял руль, чтобы не свалиться с дороги. Сережа, свесив голову за окошко, вдыхал ветерок и смотрел, как убегают назад торцы шоссейки. И сердце его переполнялось детской, счастливою беззаботностью.

Дома, подойдя к столу, Исаченко очнулся. Схватил образец, повертел недолго и, забыв про все, стал вдруг обычным, прежним. Он рассматривал образцы через увеличительное стекло, стучал по ним маленьким молоточком, царапал ножом, наносил краской какие-то цифирки, писал в тетради, и все это торопливо, порывисто. Сережа понимающе кивнул сам себе, вышел во двор, и, завалившись на верстак, уставился в небо.

Возвращаясь теперь с работы, Исаченко обнаруживал в доме окурки папирос — каждый день кто-нибудь заходил прощаться с Сережей. А однажды, подслушав нечаянно болтовню на карьере, Исаченко понял, что о предстоящей дедовой смерти говорят совершенно спокойно, и, оказывается, есть даже рабочий, который обещал старику выбить на камне вторую дату. Исаченку ошеломило. Он набросился на старика: «Как можно? Зачем сдаваться?» Он говорил: «Пока есть силы, необходимо работать. Жизнь слишком коротка, чтоб добровольно отдавать хоть день! Хоть час!»

Старик смущенно улыбался в ответ. Ведь Исаченке не понять, ведь Исаченко из другой был жизни. Он сидел со своею железкою над ракетами и прочей внушительной техникой, цепко связав все яростными глазами.

— Надо работать! Работать!

— Не трэба, — спокойно улыбнулся старик. — Я уже усе сробил.

— Ну, черт возьми, поставь памятник бабке, что ли?!

Но у бабки, оказывается, была плита, а памятника ей не полагалось.

— Сыновьям!

Но сыновья лежали в далекой чужой земле, куда, конечно, Сережа не мог добраться.

— Бред… Идиотизм какой-то… Столько радости на земле… — Исаченко пожал плечами, не найдя, что сказать дальше.

Ах, сколько радости на земле, сколько света! Сережа знал. Знал, какое бывает небо, какая степь. Знал, как весной, восторженно трубя, пройдет над головой первый аист, и отражение его белым парусом скользнет по реке. Сережа много чего подобного знал и улыбнулся в ответ.

Теперь время от времени дед давал разные указания, как и что делать Исаченке, когда тот останется один в хате: у кого спросить молока, где взять дрова для печки, куда прятать еду, чтобы не испортилась и чтобы осы не набились. Кого позвать, когда старик умрет… Исаченку эти разговоры приводили в бешенство, но, сдерживаясь, он принимал их к сведению. А старик между тем стал вовсе плох. Лежал себе на топчанишке и медленно расставался с жизнью. Как-то утром, подойдя к деду, Исаченко попробовал пульс — едва прослушивался. «Что ж делать-то, черт возьми? Надо же что-то… Врача надо, нельзя же, чтоб человек вот так вот на моих глазах…»