Рассказы - [18]

— Васька, надень шубу, идол, ознобишься! — слабым голосом говорил есаул.

Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и отвечал со смехом:

— Ничего, быстрее доедем! Мороз — он жмет, да и я не зеваю: нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру четвертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколько юрт и черные точки собак возле них. Это было становище, где жила семья второго проводника, безмолвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты показался человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.

— Что такое? — встревожился есаул.

— Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным лицом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча привязывал своих собак.

"Вот и отдохнули в тепле… Оспа у них, что ли?" — подумал Мартынов и сказал:

— Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты входить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

— Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

— Чего еще?

— Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не может — его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

— Ну ладно… Только наших собак обменять надо на свежих.

— Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем — и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сделаем, — твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

— Только смотри, в юрты не ходить! Замечу — убью! — сказал есаул, поплотнее укутываясь и ложась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшившись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попадались им заливы верст в двадцать пять — тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.

И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены морозом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зудела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать — шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые собаки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.

Дня через два после остановки у зараженного становища есаул заметил на Василии новые унты.

— Васька! Это что за унты на тебе?

— Унты? Известно, что за унты — меховые унты, инородческие, уклончиво отвечал Васька и поспешно встал — осмотреть, как привязаны собаки.

— Ты мне дурака не строй! — закричал Платон Иванович. — А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?

— Ну… где взял! Известно, где взял… сменял, — смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

— Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?

— Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые… А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, "поучения" не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.

— Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? — сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгающий свет костра.

— Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может, неделю только носили.

— Эх, и дурень же ты, Васька! — грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

— Ну вот, ваше благородие, не заболел я, — напомнил однажды Васька.

— Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.

Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора — все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

— Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.

— Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! — крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере приближения к Гижиге, несмотря на то, что измотан был больше всех.