Рассказы - [3]

Нет.

Дальше будет получше. Народу прибавится. Бабы поедут на рынок.

Может, и нам лучше на рынок? Там вон сколько народу.

Это дело другое. Там нищие побираются.

А мы - не нищие разве?

Мы не нищие. Мы - артисты.

Бродячие музыканты?

Вот-вот. Но ты уж теперь подтягивай, ладно?

Ладно.

Если настроение будет.

Понял.

А я буду играть то, что и ты любишь.

Ладно.

Людям нравится, когда дети поют.

А у меня голос хороший?

Хороший. Вон и тот господин сказал, а он человек серьезный.

Который жвачку дал?

Да.

Жвачку господин дал какую-то особенную, которую можно было глотать, она была круглая, как конфета, мальчик не сказал отцу, что проглотил ее, сказал только потом, когда Тиби Карас стал кричать, мол, теперь у тебя рот с жопой склеится, операцию будут делать, и тогда ты помрешь. Отец дал ему выпить рюмку палинки, и ничего не склеилось.

Балога на железной дороге, где он раньше работал сцепщиком, стали звать после того как ногу ему искорежило между вагонами - Хромой Балог. Ногу надо было ампутировать, да он не дался, сказал, тогда ампутируйте лучше голову, вот отсюда. И показал откуда. Человек он был веселый, и до того, и после, хотя нога срослась совсем плохо, несколько операций ему сделали, пока не стало немного похоже на ногу, но работать он уже не мог, да и ходил еле-еле. Надо было еще раза два оперировать, чтобы ступня хоть как-то выровнялась, но у него уже всякая охота пропала к этому. Он и так после каждой операции неделями подушку грыз от боли, а тут сказал: все. Нога все равно нормальной не будет. К этому времени он и шутить разучился; повернуться в постели - было чистое мучение. Потом понемножку научился ходить - если можно это назвать ходьбой: чтобы шаг сделать, сначала надо дернуть плечом, потом, загребая рукой и кусая до крови губы, качнуться вперед, извиваясь всем телом, и перетащить увечную ногу. Зато - без всяких костылей, сказал он, счастливый, жене, на что та горько разрыдалась. Потому ему дали и группу, но радости от этого было мало, в сорокалетнем-то возрасте - кому инвалидность в радость? Со временем ходьба у него пошла лучше, вот только ступня, да и вся нога горела как на огне, и уставал он быстро. И все-таки придумал зарабатывать на жизнь гармошкой, потому что дома просто умирал от тоски. Но была и другая причина. Тебе что, противно со мной, спросил он однажды жену, а та сказала, да нет, что ты, и вообще она тут ни при чем, это же у него не получилось.

Ты все ж таки не такая, как раньше.

Господи боже мой, да как же я могу быть такой же? Или, по-твоему, совсем не изменилось ничего?

Как человек, как мужчина - я тот же самый.

Чего ты от меня хочешь?

Ничего. Просто: если хочешь уйти, я должен знать. Держать не буду, ты еще молодая.

А ребенок?

Ага. Ребенок. Значит, только ребенок тебя и держит?

Не обижайся, ну не могу, не могу я! Калек я смолоду не выносила: Что мне делать, если нет мочи? Мне тебя так жалко - и все равно: о господи! Ну как мне себя пересилить, когда я с тобой ложусь, как? Не понимаешь ты этого! Я уж по-всякому старалась - и все равно:

Ну хорошо:

Все-таки мы ведь живем как-то, верно? Может, я привыкну со временем, ну, напьюсь или бог знает что еще сделаю. Я уж и у врача была, вдруг что подскажет.

И что врач сказал?

Что он ничего тут сделать не может. Или, говорит, привыкнете, или нет.

А если я просто сижу, тогда тебе не так противно?

Не так. Только если идешь или вообще двигаешься.

И что, очень?

Ужасно.

Ладно.

Что ладно?

Ничего. Просто подумал я: лучше будет, если ты уйдешь.

Куда?

Не притворяйся, будто не понимаешь.

Потом она все же ушла. Они условились, что разводиться не станут, сына она не заберет и душу другим изливать не будет. Сделаем вид, будто ты уехала куда-нибудь погостить, понятно? Когда захочешь, вернешься, это ты знаешь. Так и сыну скажем, а остальное - потом когда-нибудь. Когда подрастет он, тоже пусть едет к тебе когда захочет. Ничего больше придумать я не могу, и ты тоже. Знаю, это большое свинство, но иногда покупай ему что-нибудь, чтобы он знал, что у него есть мать. Деньги я тебе верну. А ему скажу, ты к родственникам уехала, ухаживать за больным.

Узнает ведь он от кого-нибудь.

Тогда придумаем еще что-нибудь.

Пока я, наверно, долго не буду приезжать.

И не надо.

Люди подумают, я тебя в беде бросила.

Ну и что?

Ты-то что скажешь?

Я? Ничего...

И вот они стояли вдвоем в грохочущем, темном переходе между вагонами; тут было холодно, железная пластина под ногами ходила ходуном, мальчик съежился, обхватив себя руками: он совсем продрог. Отдохнем тут немного, сказал отец; прижав к себе сына, он растирал ему спину, плечи. Только здесь и можно было перевести дух; везде был народ, люди с узлами, сумками, канистрами стояли и в тамбуре - ближе к Дебрецену поезд заполнился до отказа. Ну, пошли, спустя некоторое время сказал Балог, немного уже осталось.

В буфете шумела кучка пенсионеров, они успели заложить за воротник, иные пытались петь. Балог подошел, стал подыгрывать на аккордеоне; радости не было предела. Потом, в самую середину песни, ворвался отцов голос: кого я так любил, навеки тем оставлен. Все замолчали; стой, крикнул грузный, с шумным дыханием старикан, стой, давай сначала! Песня была длинная, грустная, потом и мальчик подхватил - отец все подталкивал локтем: когда-нибудь мы свидимся опять. Господи, повидать бы дом еще раз! Откуда ты эти старые песни знаешь, спрашивали у Балога, он только улыбался, потом ответил: долгая история. Давай, давай, мы не торопимся, галдели пенсионеры.