Рассказы (-) - [13]

Меня же Бог в лице моей матушки, которая всегда была и есть моим товарищем и соратником, вызволил после четвертого года из казенных интернатских лап.

И потом, все эти неписаные уставы в достаточной мере традиционны, консервативны.

Они почти в нетронутом виде переходят из одного поколения и столетия в другое, вроде бы, на первый взгляд, более совершенное, гуманистическое, общечеловеческое.

А вспомнишь купринских кадетиков, их живописные мальчу-говые драмы, потехи и утехи, ей-богу же, ничего не изменилось. А, впрочем, в некоторых поганых делишках и шалостях нынешние многочисленные приютские демократические бурсачки за пояс любого и "стенькина", и купринского "злодея" заткнут и не поморщатся...

В те, младенческие интернатские зимы нелегальным путем (дозволяли показ исключительно для старшеклассной публики, вечером, в учебном корпусе, в спортзале) я ухитрился познакомиться с Купой-Купычем, с Мамочкой, с Халдеями и бесстрашным, несгибаемым Викниксором-Юрским.

Через какое-то время прочел взахлеб и саму чудесную книжку про республику ШКИД, которую, оказывается, так здорово сочинили сами бывшие шкидовцы, питомцы необыкновенной школы-колонии для малолетних беспризорных, сирот и шелапутных бродяг.

И эти шкидовцы, бывшие беспризорные уличные малокалиберные воители и эти, казенные императорские купринские в шинелишках с боевыми палашиками кадетики нынче в моей взрослой, родительской душе будят странную припрятываемую от чужих, грубоватых глаз струну, касаясь которой - читая и вглядываясь в нынешнюю российскую статистику о многотысячных беспризорных ребятишках, приютах, детдомах, интернатах, - я зачем-то вспоминаю, восстанавливаю разрозненные осколки своей все-таки ненастоящей, чрезвычайно краткой сопливой сиротской интернатской младости.

И эти цветные картинки-осколки, в которых вижу себя тогдашнего, еще не успевшего заматереть в бурсачьей коллективности, с ее вековыми казарменными обычаями, - вижу себя с жалостливым (к себе и другим еще менее защищенным) сердцем и душевной же отходчивостью, незлобивостью и превыше всего ценящего уединенность, впрочем, всегда такую малодоступную, всегда ускользающую, и, походя, по праву сильного нарушаемую воспитателем с казенным холодным любопытством интересующимся видом притихшего мечтателя-фантазера где-нибудь в укроме, а чаще всего нарушаемую неугомонной ребятней, зовущей составить компанию...

И эти осколочные картинки ушедшего детства порою бередят мое заматеревшее взрослое воображение, - бередят, складываясь сами собою в некое всегда же незавершенное мозаичное панно, которое по мере сил и пытаюсь воспроизвести в минуты вполне очевидной ностальгической тяги окончательно взрослого дяденьки созерцателя и беспробудного всегдашнего лодыря и мечтателя.

"Серса разорвал ни будет..."

(рассказ из жизни)

Так получилось, что после свадьбы молодые подались в город. Гриня с радостью был принят в столярную артель, где из него пообещали вскорости сотворить отменного краснодеревщика.

Сама Елизавета по совету хозяйки, пожилой бездетной вдовицы (у нее молодые снимали угол: закут, отгороженный ситцевой занавесью), - сама устроилась в детский сад няней. Крестьянским-то рукам, еще бы страшиться какой работы. Потому, как и стирать, и мыть-отскребать, а уж хороводиться с ребятней особой сноровки-приладки и не потребовалось.

Шел второй год, вторая зима войны. Лиза в эти страшные месяцы попривыкла и к городу, а без ребятишек уже и жизни не помышляла. Своего-то они с Гриней не смогли завести. Доктора сказывали, мол, нужно лечиться ей, на курорты какие-то съездить.

Может, и пролечилась бы, Гриня-то хорошо стал зарабатывать, а тут уж так-то все перечеркнуло, перекорежило, омертвило... Нет, без ребят она тогда не могла. Их голоса, их рожицы, их проказы, вся их ребячья неугомонь ежечасно, ежедневно являли саму веру-надежду на Жизнь.

Было почти восемь вечера, и в главной игровой комнате детсада "Красный мишка" - тихо, просторно. Вкусно пахло вымытыми широченными некрашеными половицами, наносило землей политых цветов в горшках на приземистых стеллажах и в двух усадистых кадушках по теплым углам. Около одного бочонка отдыхал потертый плюшевый топтыгин с разномастными глазами-пуговками.

С поперечной щелистой балки свисал крученый шнур с лампочкой, от желтых волосков ее свет хоть и жидок, зато убаюкива-ющ и мирен. В дальнем углу игровой солидно поблескивала черными плавными боками печь-голландка, хранительница тепла, сухости, уюта.

Закаленное обожженное нутро ее день и ночь - всю долгую приполярную зиму-темь - держало, лелеяло, сторожило в себе живой огонь. Узорчатая литая чугунная дверца топки полуоткрыта, и притушено горячее дыхание овевало и высветляло двух человечков, умостившихся рядом на низкой широкой лавке.

Один человек, совсем молодесенький, в застиранном белом халате, туго подпоясанном, оттого слегка пузырящимся на лопатках, - это Елизавета, из-под косынки ее плотными скрутками выглядывали косицы-окорныши.

А возле, несколько натутуршенно посапывал крепенький мужичок-якут четырехлетний Кирилл. Его ходкие кривоватые ноги в меховых чулках-кянчах подвернуты под себя толстеньким кренделем.