Рассказы (-) - [10]

Кручусь, больно тыкаюсь сонным подбородком в ледяную коленку, - а ледяная потому, что насквозь промерз и никак не отыщу своего личного детского одеяла. Оно у меня ватное, простеганное и сплошь в цветках, как лесная опушка, оно как раз по моему росту и слегка на вырост, зато пододеяльник настоящий, взрослый, хотя и полуторный. Его мама пробовала подкалывать пимками-булавками, чтоб превратить по моему росту, но однажды утром обнаружила, что одна большущая пимка расстегнулась! и всю ночь ребенок спал, господи!..

И поэтому сейчас мое детское цветочное одеяло специально прячется во взрослой необъятности пододеяльника, и оно, гадство такое! постоянно сбивается в комок и нарочно теряется в этом белом мешке, а во сне, когда я в ракете или еще где-нибудь героически путешествую с Маркизом-карабасом, которого защищаю от дядьки Черномора, я запросто сталкиваю этот негреющий комок на пол (во сне я почему-то вертлявый), а сам постепенно превращаюсь в плотный, холодный, сопящий и совсем не аппетитный кренделек.

В общем, потаращившись в темноту комнаты, я свешиваюсь, быстро-быстро нашариваю что-то похожее на одеяло, еле-еле натягиваю его комкастое, бесформенное и еще холоднющее, как бы подлезаю под него, бряцая всеми своими ледяными кренделями, и вроде уже согреваюсь, отходя душою в нечто призрачное, чудесно обыденное, сновидческое, и, едва обогретый, вдруг цепляюсь слухом о какие-то посторонние, не сонные умиротворенные, то есть непривычно домашние ночные звуки; сонно лениво сторожу их, исходящие от кровати, где должны спать взрослым крепким сном родители.

Между тем звуки равномерны, почти убаюкивающи, но все равно неприятно скрипучи и особенно странны и невразумительны для моего насторожившегося уха, для моего сонного пятилетнего сознания: зачем эти скрипы и повизгивания старых сетчатых пружинок посреди ночи?

Вместо того, чтобы сладко заснуть, я прислушиваюсь: а что же делается за кирпичными стенами, у соседей? И в самом деле, я слышу невнятный жалобливый говорок соседского дяденьки, - это, наверное, взрослый сын бабушки Глаши опять хорошо выпивши, и опять на кухне рассказывает о своей разнесчастной и подлой жизни нашему другому соседу - дяде Грише.

У дяди Гриши вместо настоящих человеческих зубов - сплошные железные и блестят, как шишечки на родительской кровати. А когда дядя Гриша улыбается - а бабка Глаша говорит, что он ощеривается, - железные зубы так сверкают, что становится немножко страшно.

А после получки дядя Гриша матом ругается со всеми взрослыми в квартире, и все сидят по своим комнатам, а дядя Гриша совсем одинокий на кухне с поллитровкой водки. И сидит весь седой какой-то, как дедушка, и скрипит своими нечеловеческими зубами.

А маме всегда что-то понадобится на кухне, и она просит меня.

И я как бесстрашный разведчик крадусь на кухню и совсем немножко потрухиваю, совсем чуть-чуть, потому что мама твердо уверена:

- Дядя Григорий, несчастный парень, но детей он любит. Ему бы своего собственного, глядишь, и человеком... Ведь затянет окончательно. И так все здоровые по тюрьмам, по лагерям... Ему бабу хорошую найти! А так... Ну ладно, сынуль, ты иди, иди. Тихонечко так. И то посиди, поговори с дядей Гришей. Совсем одинокая душа у парня...

Но все равно, я недолго недоумеваю всяким ночным родительским скрипам и невнятным отрывистым застеночным взрослым разговорам, потому что я имею обыкновение прикрепко дрыхнуть по ночам нормальным мальчишеским сном, в которых и ужасные вещи случаются, и веселые приключения, и космические.

Особенно приятно носиться во сне и вдруг просыпаться - дома. Только проснулся, еще не открыл глаза: и уже знаешь, что спишь на своем диване. А мама, как настоящая царевна-засоня, спит сладким сном, и спит совсем одна, потому что папы совсем нет... Потому что был бы папа живой, я бы ни в жизнь не узнал, что такое интернатская казенная подушка. А вылечить его не смогли в больнице, и прокормиться нам с мамой на одну ее зарплату очень недостижимо.

И мама нашла другую работу, на которой платят много, но зато маме приходится часто ездить в дальние края, чтоб, в конце концов, по-человечески жить и не зависеть от жалости маминых родственников и папиных тоже.

Мы с мамой всегда были чересчур самостоятельны, но для нас самих наша самостоятельность не казалась чрезмерной, наоборот - очень даже естественной.

И потому я, интернатский бурсачок, окропляя казенную наволочку ночными сиротскими соплями, все-таки на утреннюю зарядку вскакивал вполне в бодряцком настроении, потому что жалость моя ночная вся высохла и впиталась подушкой, которую я уже давно настропалился взбивать и устанавливать казенным конусным сугробцем на самолично прибранной и застеленной кровати.

А еще меня всегда подгонял и вдохновлял горяченький завтрак, еще предстоящий и потому-то чрезвычайно желанный, манящий, возбуждающий мою фантазию голодного волчонка, - и тут совсем некстати водой какой-то гад облил! Прямо всю майку, гад такой! И в трусы набежало сразу же...

И на мой законный, справедливый интерес:

- Тебе что, по шее захотелось?! А? - во всю мыслимую ширь распах китаезных заспанных глаз Юрки Стенькина.