Рассказы - [59]

Но обе они оставались в валенках.

— Хотите, мы вам покажем до концерта дом? — спросила Шура.

Волохов согласился, и они пошли по коридору, потом по лестнице наверх. Поднимаясь по лестнице, Волохов почувствовал неуловимый запах старинного дерева, державшийся на этой деревянной лестнице, и ему ясно представилась бывшая здесь жизнь, с гостями, сидевшими за карточными столами, с праздниками и молебнами и тихой старостью.

Вероятно, из года в год, из десятилетия в десятилетие сидели здесь какие-нибудь старушки в кружевных наколках, готовившие на зиму варенье и солившие грибы, а по вечерам, с очками на носу, в пустом, одиноком доме, за шумящим самоваром учитывавшие приказчика, стоявшего у притолоки. Хрипло били старинные часы в столовой. И сторож в тулупе, обходя в морозную ночь усадьбу, лениво стучал в свою колотушку.

— Вот у нас детский кооператив, — сказала Шура, когда они вошли в крайнюю комнату, очевидно, младший класс. — Сами дети заведуют.

Волохов из вежливости делал вид, что он интересуется и удивляется. Потом ему показали рисунки, фигуры, вылепленные из глины. Потом расписание обязанностей, какие несут дети в школе. Тут были и учебные часы и общественная работа, кооперативная, помощь крестьянам, доклады о внутреннем и международном положении.

Среди рисунков было несколько, несомненно, талантливых. Волохов смотрел все это, и у него, с одной стороны, было сознание большой работы, производящейся здесь, а с другой стороны — чувство недоброжелательности, происходившей из бессознательного опасения, что в признании этого есть как бы некоторая доля измены себе. И он мысленно сказал себе:

«Дело не в том, что это хорошо, а в том, какой ценой насилия и несправедливости это достигнуто. Уничтожить людей высокой культуры, а вместо этого умиляться на то, что дети заведуют кооперативом».

Но девушки, Катя и Шура, были так милы, просты и так дружески ему все показывали, что как-то неловко стало в присутствии их думать о том, о чем он думал.

IX

В небольшом зале, разделенном двумя белыми колоннами на две половины, шумели голоса набившейся молодежи — учителей и учительниц, оживленно говоривших и смеявшихся, несмотря на трехдневную работу на съезде с десяти утра и до двенадцати ночи с коротким перерывом.

Горели две стенных лампы, вероятно, те самые, что горели и на устраивавшихся здесь бывшими владельцами вечерах. В простенках между большими старинными окнами с тонкими рамами, оклеенными на зиму бумагой, стояли кресла, тумбочки красного дерева. В передней части зала — рояль.

И только нарушая прежний, старинный и чинный тон этой комнаты, виднелись простые деревянные скамейки, наставленные для слушателей рядами посредине комнаты.

Проходя между стенами расступившихся слушателей, Волохов бегло оглянул собравшихся. Тут были девушки в ситцевых платьях, остриженные, с круглыми гребенками в незавитых волосах, молодые люди в куртках, рубашках, валенках. Передние с улыбками кивали ему головами, задние приподнимались на лавках, чтобы увидеть его.

Он подошел к роялю и почувствовал привычную скуку, когда взял ноты, чтобы исполнить затрепанные, заезженные романсы, которые пел сотни раз и уже перестал их чувствовать. А для него не было ничего мучительнее, как ощущать потерю собственного восприятия вещи при исполнении ее.

Привычно оглянув зал перед началом, он увидел эту разношерстную толпу, замершую в ожидании услышать голос знаменитого певца. То, что он сейчас будет петь, — для них редкая новость, редчайшее наслаждение после месяцев двенадцатичасовой работы. Он понял это по их напряженным лицам и горящим в полумраке юным глазам.

Он запел… и мгновенно почувствовал необычную, незнакомую сладость собственного голоса и холодок, пробежавший у него по спине.

В первое мгновенье ему стало стыдно своего чувства, как стыдно бывает неверующему человеку испытать во время торжественного богослужения этот холодок внутреннего нежелательного восторга. Но потом он отдался своему чувству.

Или он хорошо, необыкновенно хорошо пел сегодня, или на него так подействовал этот старый зал с белыми колоннами, или что-нибудь другое, — но в нем шевельнулось что-то забытое, чего не должно было бы вспоминать, потому что оно пробуждало обманчиво то, время чего прошло уже безвозвратно, и теперь поздно начинать сначала. И не стоит начинать, потому что мир уж не тот…

И все-таки это чувство в нем проснулось.

Он увидел Шуру и Катю. Они неловко жались на одном стуле у колонны. Шура, вся подавшись вперед, улыбалась от восторга и все оглядывалась на других, как будто она боялась, что они недостаточно сильно чувствуют.

Катя, сложив худенькие руки на коленях, то смотрела на него со всем напряжением целомудренного внимания чистой молодости, то взгляд ее уходил куда-то в пространство, и она медленно вздыхала, осторожно переводя дух.

Неужели эти девушки-крестьянки, прошедшие только учительские курсы, могут глубоко и сильно чувствовать то же, что и он чувствует в редкие счастливые моменты?

Шура, увидев, что он на них смотрит, вся просветлела, покраснела от счастья и смотрела на него со всем напряжением восторга, ласки и открытой радости. Это был совсем не тот спокойный, немножко рассеянный взгляд, с которым она, из необходимости занять его до концерта, водила показывать дом. Это был тот взгляд, каким смотрят на человека, внутреннюю красоту которого неожиданно почувствовали, и тогда он становится своим, близким, неизъяснимо дорогим, и каждый взгляд, брошенный им, наполняет душу радостью и гордостью.