Рассказы-путешествия - [12]

– Покедова, – говорит она. – Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию…

И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.

* * *

За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?

Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.

Как же все-таки называть его – Оло́нец или Олоне́ц?

Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!

Олончане же ударяли по-всякому – и так, и эдак.

Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту – над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..

Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен – его передавали вчера по телевидению.

– Я, например, ожидала большего, – говорит одна.

Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.

Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках – картинки: где – лестница, где – топорик, где – ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов – кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком…

И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.

Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом. Вспоминалась история: война со шведами, революция, Отечественная война…

Но в музей по-прежнему не хотелось. Я как будто нарочно тянула, откладывала то, ради чего приехала сюда, – встречу с олонецким чудом…

Я слыхала о нем еще в Москве. Возможно, от той же Нонны. Я слыхала, что живет в Олонце человек, собравший удивительную коллекцию русской старины.

Ради встречи с ним, создателем Олонецкого краеведческого музея, я и приехала в этот город. Верней, это послужило поводом, чтобы собраться в дорогу. В музей мне не очень хотелось. Честно признаться, я не люблю музеи. Меня тяготит омертвелость предметов с пояснительными табличками, пресловутая «музейная» тишина, похожая на ту, когда в доме покойник.

Полумрак и пыльный запах прохладных залов наводит на меня неизменную тоску о какой-то далекой, ушедшей жизни…

Однако не любить музеи – еще не значит не бывать в них. В музеях я бываю довольно часто, но каждый раз как будто что-то преодолевая в себе…

Мне было лет пять, когда родители повели меня во дворец под Ленинградом. В памяти остались огромные залы с высокими сквозными дверями, скользкие паркетные полы, царские стулья со связанными подлокотниками – чтобы на них не садились. От этого особенно страдали мои детские ноги.

Дверь в спальню царя тоже преграждала веревка, виднелись смятые простыни. В спальне произошло убийство царя. Я же поняла, что мертвый царь лежит там и теперь.

Мертвый царь – вот первое мое впечатление от музея. Потом я немало повидала всякого, но это впечатление осталось.

И как бы музей ни оказался хорош, главной радостью было вырваться из его стен на свежий воздух.

Так было и в Париже, где в круглой, как бассейн, углубленной нише красуется мраморный саркофаг Наполеона.

И в Риме, где у нас болели затылки.

И сейчас я не спешила в музей. Так хорошо было бродить по городу, где меня никто не знает и никто не ждет. Смотреть с моста в подкрашенную закатом воду Олонки – или Мегреги? Видеть, как загораются ранние огоньки в домах на высоком берегу. Слышать смех и обрывки милой северной речи.

В нашей жизни редко выдаются минуты полного покоя, когда являешься как бы зрителем жизни. Я знаю, как они быстротечны, эти минуты…

Вот и гостиница. В нашем окошке свет. Это Нонна. Вот и меня в этом городе уже ждут.

* * *

Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену – свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.

В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач – желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.

Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное – сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке – «Олонецкая губерния, 1913 год».