Пытаясь увернуться взглядом от этих проклятых занавесок, я неотрывно смотрела на личико дочери, изучая его, как фотографию.
Голубые пуговицы глаз, абрикосовый румянец на щеках. Красавица, просто красавица.
… Когда мне было пять лет, я всюду таскала с собой огромную куклу, казавшуюся мне божественно красивой. У неё были пышные кудри лимонного цвета, руки и ноги, обтянутые мягкой резиной, и угрожающе пухлые щёки. Кукла хлопала тяжёлыми ресницами и ворковала «мама» томным контральто.
Съешь ещё ложечку — вот так, моя сладкая. Ах, хорошо, какая послушная девочка.
… Непонятно мне только одно — стоит ли жить, взрослеть, ложиться в постель с мужчиной, в муках рожать — и всё для того, чтобы сменить одну белокурую куклу с голубыми глазами и бархатной кожей на другую, точно такую же?..
… Вытирая ей тщательно рот и сметая хлебные крошки со скатерти, я в тысячный раз тупо пыталась понять: как это вышло, что я оказалась здесь — в этой душной засаленной кухне, в старом фартуке с оторванной лямкой и засохшим пятном от вишнёвого джема? И почему, во имя всего святого, я суечусь, как заведённая, вокруг лилипутской принцессы, восседающей на деревянном троне в постиранном мною батистовом платьице и со сваренной мною вкуснейшей кашей в тугом животе?
Я никак не могла сосредоточиться. Мысли кружили в моей голове как изумрудные сонные мухи в жару, над столом, где горит, истекая багровым соком, свежее мясо… Лишь иногда из клейкого марева возникали картины, отзвуки, запахи — и вмиг исчезали, оставляя во рту гнилостный привкус и свинцовую тяжесть во лбу…
Сначала был родительский дом с крошащимися жёлтыми обоями. И тоска — такая же жёлтая, липкая, протухшая; неотвязная, точно жвачка, намертво присохшая к зубам. Каждый вечер я чистила картошку, и грязный серпантин, пахнущий землёй и разложением, падал в жестяное помойное ведро с помятыми боками.
А потом я вышла замуж.
Это было настолько банально и пошло, что сейчас меня начинает мутить, когда я пытаюсь об этом подумать. Но тогда я была влюблена. Я думала, что влюблена. Я верила, что влюблена. Я вообразила, что влюблена. Выбирайте, что вам больше по вкусу. И я вышла замуж, вошла в его дом с такой же слепой и блаженной верой, с какой праведник вступает в райские кущи. Это и был настоящий рай — накрахмаленный, белый, сияющий, полный покоя и нежной заботы. И знаете, на что ещё это было похоже? Нет? Я вам скажу — на больничный морг.
… Когда я поняла, что жду от него ребёнка, я была счастлива. Клянусь, это правда. В этот день всё вокруг озарилось, и даже кухонная утварь плясала в моих руках, а сияющий чайник скакал на плите и визжал «аллилуйя»! Всё мой тело твердило: вот оно! Вот оно! Я верила, искренне верила, что наступает новая эра; что в тот самый миг, когда мой ребёнок (о господи, как это дивно звучало — мой ребёнок!) войдёт в этот мир, я, держа его доверчиво за маленькую ручку, тоже перейду некую границу; и всё станет иным, абсолютно иным, — как будто в тёмной захламленной комнате вспыхнет вдруг яркий электрический свет.
А потом родилась моя дочь. И случилось это.
Мне потом говорили, что это — обычное дело. Послеродовая депрессия. Не знаю. Может быть. Откуда мне знать? Я помню только пустоту и пыль. Пыль забивала меня изнутри, точно я была чучелом. Не было сердца, не было мозга — только пыль, комковатая пыль. Она оседала на пол, на белоснежные простыни, хрустящие, как вафли; на цветы, лопотавшие пустые поздравления влажными лживыми ртами. И пыль покрывала, как серая маска, конфетное личико целлулоидного пупса, которого мне настырно совали в одеревеневшие бесчувственные руки.
И это — оно? Этот комок из мяса и кожи с мутными стеклянными глазами и есть то чудо, которого я ждала? То, ради чего я восходила каждое утро, как солнце, устремляясь навстречу этому дню — дню новой эры, нового… Господи боже.
Пыль, только пыль…
Я пыталась успокоиться. Пыталась. Я убеждала себя, что меня, как рой мошкары, окружают сплошные мифы и предрассудки. Наверное, всё это чушь, и вовсе не каждая мать, впервые увидев своё дитя, тает от нежности и умиления, как снеговик в солнечный день. Возможно, это приходит со временем. Приходит. Придёт. Должно прийти. А пока… я буду хорошей матерью.
Я буду хорошей женой и хорошей матерью.
И вот, прошло три года, не так ли? Три года и два с половиной месяца. Я хорошая мать. Я помню, когда у тебя день рождения, детка. Три года, но пыль на твоём лице — и в моём сердце — всё та же. Почему? Я не знаю. Я знаю только одно: я задыхаюсь, как от угарного газа, в этом игрушечном домике, среди твоих соплей, цветных карандашей, розовых колготок с чёрными пятками, пластмассовых кружек с зайчиками и медведями, лупоглазых кукол, с которыми ты в унисон повторяешь своё неизменное «мама». Твои отутюженные шёлковые ленточки сковали мне руки, как кандалы; детская присыпка забила мне горло и лёгкие, а чудо-шампунь, который не щиплет твои бесценные глазки, режет ножом и заставляет слезиться мои. И я не могу, не могу понять одного — почему? Этот вопрос обжигает меня изнутри, точно кто-то проткнул мне рёбра раскалёнными щипцами для завивки. Почему, почему, почему?..
