Рассказы о Великой войне - [7]

Памятники погибших воинов, отдавших жизни за то, чтобы черная гидра фашизма была задушена, калечат по всей территории постсоветского пространства и даже далее — на землях Польши, Болгарии и прочих. Для меня дико, что множество подобных случаев происходит и в России, оправдания которым нет вообще никакого, по моему мнению.

И это не единичные случаи из прошлых лет, это происходит сплошь и рядом до сих пор.

Калечат памятники, забывая о том, кто лежит в этих могилах, какие устремления и надежды были у них, о том, какой дар они принесли нам взамен своих жизней и здоровья. Этот дар — жизнь.

Калечат — забывая, отдавая дань своим собственным порывам и, что страшнее — убеждениям.

Но все же… так важно видеть иногда отдельные стволы деревьев среди густого леса… И так важно не забывать, что могилы — это все же могилы, и любое осквернение — кощунство над памятью. Перефразируя известную мудрость — человек, который не имеет памяти, не имеет будущего. Потому что в этом конкретном случае у него мертва душа…

Звезда

Это случилось снова. Аушра опустила тяжелую сумку на скамеечку у ограды и стала осматриваться вокруг, надеясь заметить в траве красную звезду. В который раз ее сбили с памятника и бросили за оградку.

— Совсем нет ничего святого, — вздохнула Аушра, с трудом склоняясь из-за больной спины и поднимая из зелени травы возле соседней могилы небольшую красную звезду.

— Ох, Линас, Линас, — обратилась она к тому, кто лежал под этим холмом уже несколько десятков лет. — Как же трудно теперь сохранить то, что ты хотел! Лайма говорит, что не будет постоянно чинить памятник, снимет звезду. И Казимерас не будет. Такие вот дети у нас не послушные… Вот в могилу сойду, рядом лягу, и никто не будет думать о том, что ты хотел… Ох, Линас…

Она замолчала, почувствовав, как к горлу снова подступил комок слез. Как всякий раз, когда она думала о муже, умершем еще в начале шестидесятых годов прошлого века. Совсем молодой был. Едва ли к сорока. Он часто болел, организм работал с трудом — отменно поработали палачи в подвале на улице Реймерса[1]. Светловолосый, широкоплечий, удивительно красивый той самой холодной красотой потомков балтов, Линас стоял сейчас перед ее глазами таким, каким она его полюбила в далеком 1940 году еще одиннадцатилетней девочкой.

Она недолго сидела на могиле. Вскоре собрала свой нехитрый скарб (бутылочку с настойкой, которую делала сама, и которую он так любил, складной стаканчик, салфетки), поправила цветы на могиле, прикрепила звезду. Упрямо, с силой, которую уже давно не чувствовала в своих руках вдавила стержень звезды в памятник.

Уходя, кивнула сторожу кладбища, и тот приподнял шляпу с лысеющего затылка. «Помню, помню, — говорили его глаза. — Постараюсь узнать». И он действительно узнал. Позвонил ей через несколько дней, чтобы сообщить, что снова сняли звезды со старых памятников, посбивали их с гранита. Их осталось мало, таких упрямцев, как она. С каждым таким сообщением их становилось все меньше. Люди предпочитали не раздражать «той самой» символикой. А Аушра будет упрямо поправлять каждый раз. Потому что для Линаса эта звезда имела иной смысл. Как и награды, которые он получил, завершив войну в Австрии.

— Мики, милый, не мог бы ты помочь бабушке? — позвонила она самому младшему внуку, с трудом попадая в кнопки телефона сослепу. — Я на кладбище, на могиле дяди твоего, Антониуса. Подожду, конечно. Через полчаса? О, у такой старухи, как я, мой Мики, времени много… не торопись, милый. Аккуратнее на дорогах.

Спустя сорок минут поднялась с низкой скамейки у ограды на могиле старшего сына Антониуса, умершего от рака легких три года назад. Удивительно и невыносимо больно пережить своих детей. А еще неимоверно больно, когда внуки забывают о своих предках, о своих корнях.

— Мики, — поцеловала в щеку высокого блондина в черной кожаной куртке лет двадцати трех-двадцати пяти на вид. С каждым годом он становился все больше и больше похож на Линаса, отчего ее сердце вдруг сжалось болезненно. Ах, мой Линас… Будь проклята эта война, сумевшая даже спустя время разлучить их!

— Как твоя работа? — спросила внука, когда тот поправлял по ее просьбе цветы, смахивал сухие листья с памятника, стараясь не смотреть на гранит, на имя на нем. Словно ему было стыдно. О, как же Аушре хотелось, чтобы ему действительно было стыдно! — Лайма говорила, ты скоро будешь держать защиту перед своими академиками.

— Пока еще не назначили дату, бабушка, — коротко ответил Миколас, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони о черные брючины джинс. — Но я тебе обязательно скажу, чтобы ты подержала за меня свой кулачок, да?

Он хотел взять Аушру за руку, но она не подала ладони. Указала на памятник.

— Ты еще не закончил.

— Вроде бы все, — угрюмо буркнул внук, но старушка не сдавалась.

— Нет, не все! Не все, Миколас! Где она?

И Миколас резко выпрямился, взглянул на бабушку, сидящую на скамеечке, сверху вниз, побледнев от злости.

— Это сторож, да? Этот старый козел сказал тебе?

И бабушка вдруг ударила его тростью по ноге. Ударила больно, заставив его аж дернуться от этого удара.

— Я ничего не говорила тебе, когда ты принялся за написание той ерунды, что зовешь своей исторической работой. Я никогда не перечила тебе, когда ты за семейным столом десятки раз поднимал свои темы. Не я твоя мать. А раз твоя мать не сумела вложить должного в голову, то разве ж сумею я? Бог судья тем, кто не помнит своего прошлого, кто отрицает его! Но я никогда не позволю тебе делать это с Линасом! Посмотри на него! — она достала из своей сумки небольшую тетрадь с потрепанной обложкой, вынула из страниц фотографию прежних лет, где ее Линас стоял у роскошного зеленого растения в фотоателье, гордо подняв голову и смело глядя в объектив.