Но я забыл о Евгении Сю, плохом писателе, и о Вечном жиде, неудачном путешественнике[36]. Я знал в моей жизни только одного человека со сросшимися бровями, Аскета.
Я вскочил и быстро подошел к столику Alice. Ее тусклые зрачки спокойно посмотрели в мои глаза. Рядом с ней сидел Аскет. Он коротко остригся: я никогда не видел его таким и поэтому не узнал его сразу. Лицо его осунулось и похудело: матовый цвет кожи приобрел восковой оттенок, заставивший меня вспомнить о страшных мертвенных ликах музея.
— Вы напрасно волнуетесь, — сказал Аскет, и меня поразил ослабевший звук его голоса. — Да, я вам не писал, да, я не уезжал из Парижа. Я уговорил Армана выпить с вами однажды вечером, это было мне нужно, чтобы унести пингвина. Я надеюсь, что вы не вздумаете, чего доброго, меня спасать? Насколько я знаю, вы очень не любите этот действительно бессмысленный глагол. Подождите мне отвечать, так как вы, по-видимому, все-таки находите нужным это сделать; Alice хочет сказать вам несколько слов. Вы знакомы?
Я кивнул головой.
— Mon pauvre vieux[37], — сказала тогда Alice, и в голове у меня зашумело, и я яростно оглянулся по сторонам, но не увидел ничего хорошего. — У вас, по-видимому, есть очень неприятная привычка интересоваться тем, что вас совершенно не касается.
— Он любит птиц, — невнятно сказал Аскет.
— Пусть идет в Jardin des Plantes[38], там он их увидит. Я не позволю вам вмешиваться в мои дела, mon vieux. Я не разрешу вам так оскорблять меня, как вы сделали в прошлый раз, когда пришли ко мне в последний день нашего знакомства. Вы не имеете права сравнивать мою жизнь с ремеслом альфонсов и уличных женщин. У вас хватило наглости обвинить меня в плагиате и осквернить память величайшего артиста. Я предупреждаю вас, — и я увидел с изумлением, что ее глаза сузились и оживились, — что, если вы не оставите в покое меня и m-r Александра, вам придется плохо. Vous finirez mal mon pauvre[39].
— Я не буду отвечать, — сказал я ей, — мне наплевать на ваши угрозы. Но, может быть, вы, Аскет, все же захотите меня выслушать? Я не буду говорить об Alice, не буду касаться этой пошлой темы. Я ненавижу ее, как ненавижу католицизм и бессильные чудовища Богоматери[40]. Я хочу сказать вам, — ну, хотя бы несколько слов о России.
— Не надо, — устало ответил Аскет. — На кой черт мне эта страна, где мне не разрешили напечатать мои труды, где даже с кафедры я не мог говорить о Гамильтон и Калиостро?
— Хорошо, Аскет. Но где же товарищ Пингвин?
— Его больше не существует, — сказал Аскет. — Alice вспрыснула ему слишком большую дозу морфия.
Я был в Jardin des Plantes: там сидят орлы в тесных клетках, и запах птичьего царственного умирания тяжело струится через железные прутья.
В картинной галерее моего воображения я поставлю безмолвную белую фигуру пингвина, зеленые крылья попугаев, свирепые слепые лица филинов.
И я сохраню навсегда отблеск космических, недостижимых вершин чувства, грохочущего усилия и гремящего полета мысли, ледяной, арктической, кристальной свежести сердца и безмерного титанического ощущения гигантских дистанций, — которые дал мне впервые вид уносящейся журавлиной стаи.
Я знаю: остается пренебрежительное и ироническое движение — поднять и опустить плечи, лишенные крыльев.
