Рассказы о любви - [54]

Раньше этот регулярный увеселительный парк был настоящим произведением искусства и содержался по строгим правилам. Но потом пришли времена, когда людям надоело без конца за ним ухаживать, поливать цветы и обрезать деревья, и никто больше не интересовался этим с таким трудом созданным шедевром, деревья оказались предоставленными сами себе. Они заключили между собой дружбу, забыли про свои навязанные им садовым искусством особые роли, изолировавшие их друг от друга, вспомнили при постигшей их беде про свою старую родину — лес, прижались друг к другу, обнялись ветвями и поддержали один другого. Потом засыпали прямые как стрелы дорожки густой листвой и потянулись навстречу друг к другу корнями, превратившими искусственную почву парка в естественную лесную; верхушки деревьев переплелись и срослись, под ними буйно поднялась молодая поросль, заполнившая гладкими стволами и редкой листвой все, какие были, пустоты; захватив залежную землю и окрасив ее тенями и опавшей листвой в черный цвет, она сделала ее мягкой и жирной, обеспечив и мхам, и травам, и мелкому кустарнику легкое произрастание.

А когда позднее опять появились люди и захотели использовать прежний сад для отдыха и увеселения, он уже превратился в маленький лес. Пришлось умерить свои запросы. Правда, они восстановили старую аллею между двумя рядами платанов, но в остальном довольствовались тем, что проложили сквозь заросли узкие извилистые тропинки, пролески засеяли травой и поставили зеленые скамейки на подходящих местах. И люди, чьи деды сажали по веревочке платаны, обрезали их, удобряли и формировали крону, пришли сюда со своими детьми в гости и были рады, что, несмотря на длительное запустение, аллеи превратились в лес, где отдыхают солнце и ветер, поют птицы, а люди могут прийти и предаться здесь мыслям, грезам, увлечениям и прихотям.

Пауль Абдерегг лежал в полутени между леском и лужайкой и держал в руке книгу в красно-белом переплете. Он то читал, то смотрел на порхающих над травой голубянок. Он как раз дошел до того места, где Фритьоф[22] плывет в море, Фритьоф, любящий исландский богатырь, сжегший храм бога и изгнанный за это из страны. Злобная ярость и раскаяние в груди, идет он под парусами по неприветливому морю, держа в руках руль; шторм и высокие волны гонят быстрый корабль викингов с драконом на флаге, и горькая тоска по родине гложет отважного рулевого.

Над лужайкой дрожал горячий воздух, звонко и оглушительно трещали кузнечики, а внутри леска пели сладкими голосами птицы. Кругом царило великолепие; в этом хаосе запахов, и звуков, и солнечных лучей смотреть бы в одиночестве в раскаленное небо, или вслушиваться позади себя в шум темных деревьев, или вытянуться и лежать с закрытыми глазами и ощущать, как блаженство глубоко пронизывает все внутренности. Но Фритьоф плыл по морю, а завтра к ним приедут гости, и если он сегодня не дочитает книгу до конца, то опять ничего не получится, как и прошлой осенью. Он тогда тоже здесь лежал и как раз начал читать «Сагу о Фритьофе», и тогда тоже приехали гости, и читать он уже больше не смог. Книга осталась лежать на том же месте, а он ходил в городе в свою школу и постоянно думал в промежутках между Гомером и Тацитом о начатой книге, о том, что произошло в храме, что случилось с кольцом и статуей.

Он принялся читать с особым усердием, вполголоса, а над ним сквозь крону вяза пролетал слабый ветерок, пели птицы и порхали ослепительные от солнечного света бабочки, жучки и пчелки. И когда он закрыл книгу и вскочил на ноги, дочитав книгу до конца, на лужайку уже опустились тени и на ярко-красном небе догорел закат. На рукав к нему села усталая пчела, и он понес ее с собой. А кузнечики все еще звенели в траве. Пауль шел быстро, через кусты, по аллее между платанами, потом через дорогу и тихую площадку перед домом. На него приятно было смотреть, он был изящен, полон сил в свои шестнадцать лет, он тихо склонил голову перед судьбами скандинавских героев, заставивших его призадуматься.

Летняя столовая, где собирались к трапезе, была самой дальней комнатой в доме. Это был, собственно, просторный летний зал, отделенный от сада только стеклянной стеной, он выдавался вперед небольшим флигелем. Именно здесь и находился сам сад, который с незапамятных времен назывался «садом у озера», хотя вместо озера между клумбами, шпалерами, дорожками и фруктовыми деревьями петлял небольшой продолговатый пруд. Выходившая из зала в сад открытая лестница была обсажена олеандрами и пальмами, впрочем, в «саду у озера» этот вид не имел характер господского, а смотрелся по-сельски уютно.

— Значит, эти милые человечки приедут завтра, — произнес отец. — Надеюсь, ты этому рад, Пауль?

— Да, конечно.

— Но не от души? Да, мой мальчик, тут уж ничего не поделаешь. Нас всего лишь раз-два и обчелся, а сад и дом слишком большие, и нельзя, чтобы это великолепие пропадало впустую! Загородный дом и парк для того и существуют, чтобы кругом ходили и веселились люди, и чем их будет больше, тем лучше. Впрочем, ты явился с солидным опозданием. Супу больше нет.

И он обратился к домашнему учителю: