Рассказы о любви - [34]

Частенько я задумывался над тем, как предстает изнутри суть этой красивой и строгой девушки. Она могла быть страстной, или меланхоличной, или и в самом деле ко всему равнодушной. Во всяком случае, она была такой, какой представала взору каждого, но это не было ее истинной сутью. Над ней, судившей обо всем так вольно и умевшей жить так самостоятельно, имел неограниченную власть ее отец, и я чувствовал, что ее подлинная внутренняя суть — не без потерь из-за отцовского влияния, пусть и продиктованного любовью, — с ранней поры подавлялась и вынужденно принимала другие формы. Когда я видел их вместе, вдвоем, что случалось весьма нечасто, мне казалось, что я чувствую это, возможно, невольное, тираническое влияние, и у меня возникало подспудное ощущение, что между ними произойдет однажды упорная и смертельная борьба. Но когда я думал, что однажды это случится — возможно, из-за меня, — у меня начинало сильно биться сердце и я был не в состоянии подавить легкий страх.

Если моя дружба с господином Лампартом никоим образом не продвигалась вперед, то общение с Густавом Беккером, управляющим Риппахским подворьем, становилось все веселее и отраднее. Недавно мы даже выпили после многочасового застолья на брудершафт, и я немало гордился этим, несмотря на решительное неодобрение со стороны моего кузена. Беккер был начитанным человеком, скорее всего тридцати двух лет, и взвешенным, но хитрым хозяином. Меня не обижало, если он иногда выслушивал мои прекраснодушные мужские сентенции с иронической улыбкой, потому что видел, что с той же улыбкой он прислуживал и другим, более достойным и старшим по возрасту, людям. Он мог себе это позволить, потому что не только был самостоятельным управляющим и, возможно, будущим покупателем самого большого хозяйства в округе, но и духовно превосходил большинство из своего круга. Он слыл по праву чертовски умным парнем, но любовью окружающих не пользовался. Я вообразил себе, что он чувствовал себя изгоем среди людей и потому уделял мне столько внимания.

Правда, частенько он доводил меня до отчаяния. Мои суждения о жизни и людях он чаще всего оставлял без ответа, а только язвительно ухмылялся, вызывая во мне сомнения, а иногда и прямо отваживался на то, чтобы объявить некую житейскую премудрость смехотворной.

Однажды вечером я сидел с Густавом Беккером в саду кабачка «У Адлера» за кружкой пива. Мы сидели за столиком напротив лужайки, нам никто не мешал, мы были одни. Стоял сухой теплый вечер, все вокруг было обсыпано золотой пыльцой, запах липового цвета был одуряющим, и светлота летнего дня не уменьшалась.

— Послушай, ты ведь знаешь мраморного пильщика, ну того, что в Заттельбахской долине? — спросил я своего друга.

Не отрываясь от своего занятия, а он набивал трубку (тампером), Густав всего лишь кивнул.

— Да. Ну скажи: что это за человек?

Беккер засмеялся и сунул тампер в карман жилета.

— Вполне разумный человек, — сказал он потом. — Поэтому всегда и помалкивает. А тебе до него какое дело?

— Да никакого, я просто так спросил. Он производит какое-то странное впечатление.

— Умные люди всегда кажутся странными, да только их немного.

— И больше ничего? Ты про него больше ничего не знаешь?

— Дочка у него красивая.

— Да. Но я не это имел в виду. Почему он никогда не показывается на людях?

— А что ему с ними делать?

— Ах, да все равно что. Я подумал, может быть, у него в жизни было какое-нибудь потрясение или что-то подобное.

— Ага, романтичное что-то, значит? Тихая мельница в долине? Мрамор? Молчун-отшельник? Зарытое в землю счастье? Мне жаль, но ничего такого не было. Он отличный бизнесмен.

— И тебе это известно?

— Он себе на уме. Человек деньги делает.

Ему надо было уходить. У него было еще полно дел. Заплатил за пиво и пошел прямо по скошенной луговине, и когда он уже скрылся за небольшим холмом, оттуда все еще тянулась струйка дыма, поскольку Беккер шел против ветра. В хлеву лениво мычали сытые коровы, на деревенскую улицу выплывали первые нарядные парочки на гулянье, и когда я через некоторое время оглянулся, горы стояли уже сине-черные, а небо было не красным, а зеленовато-синим и выглядело так, словно в любой момент могла появиться первая звезда.

Короткий разговор с управляющим как бы подставил легкую подножку моей гордости как философу, и в такой прекрасный вечер в моей самоуверенности образовалась дыра, на меня вдруг накатила любовь к мраморной мельничихе и дала мне почувствовать, что со страстями шутки плохи. Я допил свою кружку, и когда звезды действительно высыпали на небо, а с улицы послышалась трогательная народная песня, я, оставив на лавке вместе со шляпой свою мудрость, неторопливо выбежал в темное поле и дал волю слезам, не сдерживая их на ходу.

Но сквозь слезы я видел летнюю землю в ночи, длинную вереницу пашен, вздымавшихся к небу на горизонте большой мягкой волной; сбоку спал, шумно дыша, вытянувшийся вдаль лес, а у меня за спиной лежала почти уже невидимая деревня, с отдельными огоньками и едва слышными далекими звуками. Небо, пашни, лес и деревня со всеми луговыми запахами и изредка еще слышимым стрекотом кузнечиков сливались воедино и слабо убаюкивали меня, звучали прекрасной, радостной и настраивающей на печальный лад мелодией. Только звезды ярко сияли в неподвижной темной вышине. Робкое и жгучее желание, щемящая тоска поднималась из глубины души; я не знал, было ли это стремление к новым, незнакомым радостям и скорби или желание вернуться назад в детство, прислониться к отцовскому забору, услышать еще раз голоса умерших родителей и тявканье нашего давно мертвого теперь пса и громко разрыдаться.