Рассказы о любви - [107]

Она спокойно смотрела мне какое-то время в глаза, потом взяла мою руку в свои нежные и тонкие пальцы.

— Ты хоть изредка молишься? — тихо спросила она.

— В последнее время нет, — вынужден был я признаться, и она посмотрела на меня с огорчением.

— Ты опять этому научишься, — сказала она затем, а я ответил:

— Возможно.

Она помолчала некоторое время и наконец спросила:

— Но стать добропорядочным человеком ты ведь хочешь?

В этом случае я мог ответить утвердительно. А она, вместо того чтобы напасть на меня с неприятными вопросами, только погладила меня по руке и кивнула мне так, что это означало: она верит мне, даже без моей исповеди. Она стала расспрашивать меня про мою одежду и белье, потому что в последние два года я заботился о себе сам и не посылал больше домой ни стирать, ни чинить свои вещи.

— Мы завтра все с тобой вместе посмотрим — сказала она, выслушав мой отчет, и на этом экзамен был закончен.

Вскоре после этого сестра позвала меня в дом. В «красивой комнате» она села за рояль и достала старые ноты; эту музыку я давно не слышал, не пел, однако не забыл ее. Мы пели романсы Шуберта и Шумана, а потом принялись за Зильхера[29], пели немецкие песни и песни других народов, пока не наступило время ужина. Сестра накрыла стол, а я побеседовал с попугаем, который, несмотря на свое имя, считался мальчиком. Он знал кое-какие слова, копировал наши голоса и наш смех и общался с каждым из нас на своем особом дружеском уровне, в котором никогда не ошибался. Всегда серьезным он бывал с моим отцом, которому разрешал делать с собой все, что угодно; вторым по доверию был брат, потом шла мама, за ней я, и на самом последнем месте была сестра — к ней он испытывал недоверие.

Полли был единственной живностью в доме и вот уже двадцать лет членом нашей семьи, своеобразным ребенком. Он любил разговоры, смех, музыку, но только не в самой близи с собой. Когда он был один, а в соседней комнате оживленно разговаривали, он внимательно вслушивался, принимался участвовать в разговоре и смеялся на свой добродушно-ироничный лад. А иногда, если за ним совсем никто не наблюдал и он в одиночестве сидел на жердочке и кругом царила тишина и солнце нагревало комнату, тогда он начинал славить жизнь и Господа Бога в низких благозвучных тонах, звуками, похожими на пение флейты, и это звучало торжественно, тепло и страстно, как пение забытого всеми, играющего в одиночестве ребенка.

После ужина я полчаса провел за тем, что поливал сад, и когда, мокрый и грязный, возвращался в дом, услышал из коридора наполовину знакомый голос девушки. Я быстро вытер руки мешковиной и вошел в комнату, где сидела в лиловом платье и широкополой соломенной шляпе высокая девушка, а когда она поднялась, и посмотрела на меня, и протянула мне руку, я узнал в ней Хелену Курц, подругу моей сестры, в которую раньше когда-то был влюблен.

— Мы когда-то были знакомы? — спросил я с дружеской ухмылкой.

— Лотта уже сказала мне, что вы вернулись, — сообщила она приветливо. Меня, однако, обрадовало бы больше, если бы она просто сказала «да». Она стала красивой девушкой, я не знал, что сказать еще, и подошел к окну с цветочными горшками, пока она разговаривала с мамой и Лоттой.

Мои глаза смотрели на улицу, а пальцы вертели листья герани, но мысли были где-то совсем в другом месте. Я видел сине-холодный зимний вечер, катался на коньках по льду реки между высокими кустами ольхи и следил издалека, делая несмелые полукруги, за фигуркой девушки, которая еще не умела как следует кататься на коньках и ее поддерживала подруга.

Я слышал ее голос, он стал полным и низким, не то, что раньше, он был знаком мне и был в то же время чужой, она стала юной дамой, и я не казался себе ровней ей и ее ровесником, словно мне все еще было не больше пятнадцати. Когда я уходил, я опять ощутил ее руку, некстати поклонился, даже отвесил иронически низкий поклон и сказал:

— Спокойной ночи, фрейлейн Курц.

— Она что, опять дома? — спросил я потом.

— А где же ей быть еще? — ответила Лотта, и мне не захотелось продолжать эту тему.

Ровно в десять дом закрывали и родители отправлялись на покой. Целуя меня на ночь, отец положил руку мне на плечо и тихо сказал:

— Это правильно, что ты опять с нами. Ты рад этому?

Все пошли спать, и служанка уже какое-то время назад сказала «спокойной ночи», а после этого еще несколько дверей захлопало в коридоре — то открываясь, то закрываясь, — и наконец весь дом погрузился в ночную тишину.

А я еще до того запасся кружечкой пива и поставил его в холодное место, и теперь сел к столу в своей комнате, и так как в общих комнатах дома курить не дозволялось, я набил себе наконец-то трубочку и зажег ее. Оба моих окна выходили в темный и тихий двор, откуда каменная лестница вела наверх в сад. Там наверху я видел ели, черные на фоне неба, а над ними сияли звезды.

Я больше часа провел у окна, смотрел на маленьких мохнатеньких ночных бабочек, кружащихся вокруг моей лампы, и медленно выпускал дым в открытое окно. Длинной безмолвной вереницей тянулись перед моим внутренним взором бесчисленные картины моего детства и пребывания здесь, в родных местах, сплошной молчаливый поток, то поднимаясь и вспыхивая, то опускаясь и замирая, словно волны морской пучины.