Рассказы о Господе Боге - [9]

Старый Тимофей очень рано начал учить своего единственного сына Егора некоторым песням, и пятнадцатилетним юношей тот мог уже петь больше и лучше, чем все взрослые парни в деревне и окрестностях. Но старик то и дело, чаще всего по праздникам, когда бывал немного под хмельком, говорил ему: "Егорушка, голубчик, я уже научил тебя петь многие песни, многие былины, да еще сказания о святых, почти на каждый день по сказанию. Но ведь я, как ты знаешь, самый искусный лирник в губернии, а мой отец, похоже, знал все песни со всей Руси, да к тому же татарские истории. Ты еще слишком молод, поэтому я еще не рассказал тебе самые прекрасные былины, в которых слова - как иконы и ни в какое сравненье не идут с обычными словами, и ты еще не научился петь те напевы, которые никто, хоть казак, хоть мужик, не может услышать и не зарыдать". Тимофей повторял это сыну каждое воскресенье и по всем многочисленным русским праздникам, значит, довольно часто. Пока тот после одной жаркой ссоры со стариком не исчез вместе с красавицей Устинькой, дочерью бедного пахаря.

На третий год после этого происшествия Тимофей захворал. Как раз в это время собрались в дорогу несколько из тех бесчисленных странников, что со всех концов необъятной Руси бредут нескончаемым потоком в Киев. И сосед Осип пришел к больному: "Я иду со странниками, Тимофей Иваныч, позволь мне напоследок обнять тебя". Осип не был дружен со стариком, но, отправляясь в столь далекое путешествие, он счел необходимым попрощаться с ним, как с отцом. "Я иногда обижал тебя, - всхлипнул он, - прости мне, дружище, это было во хмелю, за такое не гневаются, сан понимаешь. А я непременно помолюсь за тебя, и свечу поставлю. Ну, прощай, батюшка Тимофей Иваныч, Бог даст, еще поправишься, тогда снова споешь нам что-нибудь. Да-да, давненько уж ты не пел. А что это за песни были! Вот хоть о Дюке Степановиче, думаешь, я забыл? Эх ты, глупый. Еще как помню! Конечно, как ты певал... уж кто-кто, а ты-то мог спеть, это, скажу тебе... Бог дал тебе это, другому он дает другое. Мне, например..."

Старик, лежавший на печи, с кряхтеньем повернулся и сделал движение, как будто хотел что-то сказать. Словно бы тихонько прозвучало имя Егора. Может быть, он хотел передать ему весточку? Но когда сосед, обернувшись в дверях спросил: "Что, Тимофей Иваныч?" - тот уже опять лежал совсем тихо и лишь покачивал своей белой головой. И все же - Бог знает, как это случилось - не прошло и года после того, как ушел Осип, когда совершенно неожиданно возвратился Егор. Старик узнал его не сразу, так как в избе было темно, а старческие глаза с большой неохотой воспринимали новый чужой облик. Но когда Тимофей услышал голос пришельца, он вздрогнул и соскочил с печи на свои старые дрожащие ноги. Егор подхватил его и они сжали друг друга в объятиях. Тимофей плакал. Молодой человек без конца спрашивал: "Давно ли ты болеешь, отец?" Когда старик немного успокоился, он снова забрался на печь и другим, строгим тоном спросил: "Что же твоя жена?" Егор, помолчав, сплюнул. "Знаешь, я прогнал ее, вместе с дитем". Он помолчал еще немного. "Как-то ко мне пришел Осип. - Осип Никифорович?- говорю. - Да, - отвечает, - я самый. Твой отец болен, Егор. Он больше не может петь. Теперь в деревне совсем тихо, будто она вымерла, деревня наша. Не слышно топоров, пусто на улицах, никто больше не плачет, да и для смеха нет подходящих причин. - Я задумался. Что было делать? И я позвал мою жену. - Устинька, - говорю, - я должен вернуться домой, там никто больше не поет, теперь мой черед. Отец-то болен. - Хорошо, - сказала Устинька. - Но я не могу взять тебя с собой, - объяснил я ей, - ты же знаешь, отец не захочет тебя видеть. И обратно к тебе я тоже вряд ли вернусь, если уж попаду туда и начну петь. - Устинька поняла меня: Что ж. Бог с тобой. Теперь тут много странников, стало быть, много будет и милостыни. Бог не оставит нас, Егор. - Так я и ушел. А теперь, отец, поведай мне все твои песни".

По округе прошел слух, что Егор вернулся и что старый Тимофей снова поет. Но в ту осень настолько сильный ветер носился по деревне, что никто из проходивших мимо путников не мог толком дознаться, действительно ли поют в доме Тимофея или нет. И на стук дверь никогда не отворялась. Оба хотели быть одни. Егор сидел на краю печи рядом с лежащим отцом и то и дело наклонял ухо ко рту старика; тот и в самом деле пел. Его старческий голос, сгорбившись и дрожа, нес Егору все самые лучшие песни, и Егор иногда начинал качать головой или свисающими с печи ногами совсем так, будто пел уже он сам. Так шло много дней. Тимофей не переставал находить в своей памяти новые, все более прекрасные песни; часто он будил сына среди ночи и, слабо взмахивая морщинистыми, трясущимися руками, пел небольшую песню, потом еще одну и еще - пока не занималось медлительное бледное утро. Вскоре после самой прекрасной песни он умер. В последние дни он часто и горько сетовал, что в нем осталось еще несметное множество песен и что ему уже не хватит времени спеть их сыну. Он лежал с наморщенным лбом, в напряженном тревожном раздумье, и его рот дрожал от нетерпенья. Время от времени он садился, с минуту мерно качал головой, шевелил губами, и наконец начинал звучать какой-нибудь тихий напев; только теперь он чаще всего пел одни и те же строфы о Дюке Степановиче - он их особенно любил, и его сыну, чтобы не разгневать старика, приходилось удивляться и делать вид, будто он слышит их впервые.