Рассказы о философах - [36]

Как тут не возгордиться человеку в силе своей? Как не воспарить в мыслях в такие высоты, где лишь богу пребывать должно? Могуч человеческий разум, и вот сердце в надежде внимает ему и спрашивает: правда ли, что бессмертие — наш удел? Ответствуй, разум!

«Итак, исшел на свет совершеннейший из тварей, венец сложений вещественных, царь земли, но единоутробный сродственник, брат всему на земле живущему, не токмо зверю, птице, рыбе, насекомому, черепокожному, полипу, но растению, грибу, мху, плесне, металлу, стеклу, камню, земле. Ибо, сколь ни искусственно его сложение, начальные части его следуют одному закону с родящимися под землею. Если кристалл, металл или другой какой-либо камень образуется вследствие закона смежности, то и части, человека составляющие, тому следуют правилу».

Ко тела дробятся, разрушаются!

«Да… За смертию тела следует его разрушение. По разрушении же тела человеческого части, его составляющие, отходят к своим началам, а… действовать и страдать не перестанут, ибо не исчезнут… Следовательно, после бытия небытие существовать не может, и природа равно сама по себе не может ни дать бытия, ни в небытие обратить вещь, или ее уничтожить».

Что же из того? Какое в том утешение?

«Чувственность всегда является с мысленностию совокупна, а сия есть свойственна мозгу и в нем имеет свое пребывание. Без жизни и оне бы нам не были известны. Итак, возможно, что жизнь, чувствование и мысль суть действование единственного вещества, разбросанного в разнообразных сложениях, или же чувственность и мысль суть действие вещества отличного, в сложение которого однако же входит если не что другое, то сила электрическая или ей подобная… Давать телу человеческому душу, существа совсем от него отменного и непонятного, есть не только излишне, но и неосновательно совсем. То, что называют обыкновенно душою, то есть жизнь, чувственность и мысль, суть произведение вещества единого…»

Нельзя ли сказать и о душе, что по смерти тела она вступит в союз с другими стихиями, быть может, по свойству смежности, нам неизвестному, и произведет новое сложение, жизнь? Пусть я заблуждаюсь, но это дает мне надежду когда-нибудь соединиться с родными и близкими…

«Бедное, бедное сердце, ты уводишь меня в царство мечтаний…»

Порыв ветра был так силен, что, казалось, гром раскатился по небу. И память тут же воскресила картину из времени столь далекого и светлого, что сердце на миг замерло. С запада, с моря, надвигается, грохоча, туча, а он вместе с детьми бежит по зеленой мягкой траве к высоким темным соснам. И смех, смех!..

Он так резко опустил перо в чернильницу, что от взмаха его руки едва не погас огонек. Подождал, когда тот успокоится, и принялся писать: «Не с телом ли растет душа, не с ним ли мужает и крепится, не с ним ли вянет и тупеет? Не от чувства ли ты получаешь все свои понятия и мысли? Если ты мне не веришь, прочти Локка. Он удивит тебя, что все мысли твои, и самые отвлеченнейшие, в чувствах твоих имеют начало. Как же душа твоя без них может приобретать понятия, как мыслить? Почто бесплодно делать ее особым от чувственности веществом? Ты похож в сем случае на того, кто бы захотел дать душу носу твоему, дать душу уху, дать ее глазу, а в осязательности твоей было бы столько душ, сколько точек есть на поверхности твоего тела. Неужели на всякое деяние тела дадим ему душу?

…Скажи, о ты, желающий жить по смерти, скажи, размышлял ли ты, что оно не токмо невероятно, но и невозможно?

…Итак, о смертный! Оставь пустую мечту, что ты есть удел божества! Ты был нужное для земли явление вследствие законов предвечных. Кончина твоя приспела, нить дней твоих прервалася, скончалось для тебя время и настала вечность!»

Скончалось время? Настала вечность? И ветер лишь ощутимый бег более неподвластного мне, проносящегося мимо времени? О время, помедли, помедли на мгновение хоть едино! Впрочем, мчись, мчись! И если бы ты не разделяло меня с родными и близкими моими, ничто не смогло бы препятствовать моему свиданию с ними. Но если ты принесешь мне преждевременную погибель, то тогда, может быть, не здесь, но там?..

Он отложил перо и долго, подперев голову рукой, сидел с закрытыми глазами. То, что отвергала мысль, нашептывало сердце. Оно уводило его в царство мечты, чтобы заглушить душевную боль, рисовало перед его внутренним взором картины невозвратимые и несбыточные, звало в союзники разум. Тот пытался помочь сердцу, и не мог, потому что разум питает не надежда, но истина, не желаемое, но неизбежное.

«И верь, скажу, паки, верь, вечность не есть мечта» — это для утешения. Но вот истина: «Верь, по смерти все для тебя минуется, и душа твоя исчезнет».

«Жестокосердный! Ты лишаешь даже надежды претертую злосчастием душу, и луч сей единственный, освещавший ее во тьме печалей, ты погашаешь!»

Встала Елизавета Васильевна и подбросила в печь на тлеющие угли несколько поленьев.

— Уже утро, Александр, — сказала она, подойдя к нему и положив ему руки на плечи. — А ты еще не ложился… Я пойду открою ставень.

Когда Елизавета Васильевна, накинув на плечи шубу, вышла, он встал из-за стола и подошел к окну. Ставни снаружи со стуком распахнулись. Яркий солнечный свет ударил в лицо. За окном было тихо. Вьюга унялась. Радищев увидел заметенный снегом без единого следа двор.