Рассказы о Анне Ахматовой - [62]

Привет всем.

Анна Ахматова».

Письмо не датировано и помещено здесь, то есть после итальянских, условно. Память о подробностях его получения смешалась с позднейшей — о том, как я перечитывал его в первый раз через несколько лет после ее смерти, какую близость с «Приморским сонетом» находил, наполняя новым, прощальным, содержанием слова «дом», «пора!»; как гадал, намеренно она первоначально написала вместо «мутной» — «мудрой», то есть еще чему–то ее научившей, и потом исправила или это была описка. Есть достаточно аргументов в пользу того, что оно было написано весной и 1964 года, и 1963‑го, и 1965‑го, есть доводы и против каждого из них.

В этих трех зимах больше было сходства, чем различий: переезды с места на место, два картонных чемодана с рукописями, звонки из редакций с предложением что–то чем–то заменить, издание «Бега времени», непомерно растянувшееся, недомогания, болезни и — гости, визитеры, реже приемы, еще реже поездки к кому–то с визитом. Не нам судить, насколько светской сочли бы Ахматову светские дамы 10‑х годов, о которых она вспоминала без восторга, но в наших глазах ее светскость, лишенная фона для сравнений, была образцовой, а в глазах дам 60‑х — даже чрезмерной, в ущерб искренности. На самом же деле светскость как раз тот инструмент, который дозирует искренность, как и все прочие реакции на происходящее, в точном, выверенном соответствии с происходящим, и всегда быть искренним — столько же недостаток, сколько достоинство. Другое дело, что светскость — как ритуализированное раз навсегда поведение, внешность, манеры — могла привести к почти полной искусственности общения, и Ахматова, говоря о некоторой засушенности петербургских дам, одетых по моде двадцатилетней давности, противопоставляла им крупных, крепких, с грубыми чертами лица фрейлин двора (между прочим, возмутительно не похожих на смазливых стройненьких барышень, какими их изображали в голливудских фильмах). Когда она захотела познакомиться с моими родителями и они навестили ее в Комарове, то по прошествии двух или трех недель я неожиданно услышал от нее фразу, смутившую меня старомодностью: «Узнайте у ваших родителей, когда я могу отдать им визит». Я узнал, привез ее, опять ей пришлось подниматься на пятый этаж без лифта, она завела легкую беседу, посидела недолгое время за столом, и мы уехали. А в их приезд к ней отец дорогой спрашивал меня, любит ли она стихи Есенина, а также сравнение Львом Толстым поэзии с пахарем, который стал бы приседать на каждом втором или третьем шаге, и получил в обоих случаях ответ, что нет, не любит. Тем не менее, едва войдя на дачу, он объявил, что его любимый поэт — Есенин, написавший «Ты жива еще, моя старушка», после чего прочитал несколько строф этого стихотворения, и что он согласен с Толстым, что поэзия — это пахота с приседанием на втором или третьем шаге. На оба выпада она произнесла только: «Да–да, я знаю», а когда я проводил их на станцию и вернулся, сказала: «Ваш отец очаровательный человек».

Вообще же тем, кто приходил к ней впервые, было самым недвусмысленным образом страшно переступить порог. Мои знакомые в коридоре шепотом упрашивали меня не оставлять их с глазу на глаз с нею — это забавляло ее и сердило. За долгие годы сложился и отлился в точную, завершенную форму обряд приема более или менее случайных посетителей. «Уладьте цветы, — говорила она кому–нибудь из домашних, освобождая гостя от букета, и ему: — Благодарю вас». Затем: «Курите, не стесняйтесь, мне не мешает — я сама больше тридцати лет курила». Когда время визита, по мнению гостя, истекало и он собирался уходить, она спрашивала: «А который час?» — ив зависимости от ответа назначала оставшийся срок — услышав, например, что без четверти восемь, говорила: «Посидите ровно до восьми». Когда же решала, что визит окончен, то без предупреждения подавала руку, благодарила, провожала до двери и произносила: «Не забывайте нас». Молодых, с кем была хорошо знакома, напутствовала: «Ну, бегайте». Разговаривать с ней по телефону было невозможно — посередине твоей фразы раздавалось: «Приезжайте», — и трубка вешалась.

В беседе она всегда была самой собой, произносила фразы спокойным тоном, предельно ясно и лаконично, не боялась пауз и не облегчала, как это принято, ничего не значащими репликами положение собеседника, если ему было не по себе. К тому, что люди приходят из любопытства или тщеславия, относилась покорно, как к чему- то неизбежному, и бывала довольна, если во время такого визита возникало что–нибудь неожиданно интересное. Некоторые решались прийти к ней просто поделиться горестями, чуть не исповедаться, — и уходили утешенные, хотя она говорила мало. В больницах, узнав, кто она, к ней подходили советоваться соседки, нянечки; начало у всех было одно и то же: «Ну, с мужем я не живу уже три месяца» (разница была в сроках). Как правило, одинаковый был и конец: «Скажите, будет когда–то ей, разлучнице, так же худо, как мне сейчас?» И Ахматова отвечала: «Это я вам обещаю, тут можете не сомневаться».

В ее стихах юмор — редкость, а в разговоре, особенно с близкими, она часто шутила, и вообще шутливый тон всегда был наготове. Иногда она намеренно сгущала краски, описывая какое–то событие, какое–то свое дело, ей предлагали тот или иной выход, и она говорила; «Не утешайте меня — я безутешна». Если негодовала из–за чего- то и ее пытались разубедить, это называлось «оказание первой помощи». Когда ей советовали что–то, что было неприемлемо, она произносила иронически: «Я благожелательно рассмотрю ваше предложение». Ольшевская жаловалась на нее, что вот столько дней безвыходно просидела дома, не дышала свежим воздухом, она добродушно защищалась: «Грязная клевета на чистую меня».