Рассказы - [3]

Но сегодня между мной и старшим сыном словно стояла высокая вода. Я разглядывала этого хрупкого, удивительно красивого подростка без ставшей привычной смеси раздражения и острой жалости.

— Ты чего так смотришь? — остановил он свою речь на всём скаку.

— Знаешь, — сказала я, — а ведь, действительно, существует прошлое.

— Что? — удивились мальчишки хором.

— Прошлое. И будущее.

— И много ещё у тебя таких открытий? — саркастически поинтересовался старший.

— Ещё не знаю. Но ты сейчас не понял меня. Как я не понимала час назад. Прошлое — это не начало настоящего, не первая его часть. Прошлое — это совсем другое. И оно, правда, есть. Совсем прошлое. Действительно прошлое.

— Соответствует грамматике латинского языка, — важно застолбил старший.

— Ага, только «действительное прошлое» звучит по-дурацки, — хихикнул младший.

— По-дурацки, — согласилась я.

Видимо, в глазах у меня всё ещё рябила ленивая вода под церковью, и старший сын каждый раз, когда я взглядывала на него, казался покрытым крохотными дрожащими тенями и мерцающими искорками.

— Ну, чего ты смотришь-то так? — подозрительно вскинулся он, и, кажется, всё никак не мог найти нить прерванного разговора.

— Да вот думаю, что ровно с этого места нам придётся начать всё сначала.

— С какого ещё начала? — вконец сбился он не столько от моих слов, сколько от моего вида, — Не хочу я с тобой ничего начинать сначала! — на всякий случай напомнил он свою позицию.

— Придётся. У нас нет другого выхода.

— Будешь психолога из себя строить? — вставил он любимую шпильку. — На меня не действует. Я эту твою Торри читал!

— Знакомиться нам придётся друг с другом, — не унималась я.

— С какой стати?

— А с такой. У меня наступило прошлое. Он весь напружинился, ожидая подвоха.

А я, разглядывая его сквозь чехарду теней и искр, в первый раз удивилась, сколько времени я потратила на сожаления о прошлом, вместо того, чтобы просто дать ему наступить.

Впрочем, это уже совсем другая история. Я всё отвлекаюсь. А хотела досказать про Ханни и Марихен. Они по-прежнему вместе. Как говорит

Ханни, так рано открыть свою частную практику им удалось только благодаря невероятной работоспособности, точности и аккуратности Марихен. Она днюет и ночует на работе и выполняет её за троих. Буквально. И на оплате этих гипотетических троих им удаётся достаточно сэкономить, чтобы Марихен могла выплачивать государству свой долг за Петера, и ещё на расширение практики оставалось. Пациенты её очень любят, и, хотя главным, соответственно образованию и занимаемой должности, в их рабочем коллективе является он, на самом деле, как считает Ханни, вся клиентура идёт, во-первых, к Марихен, а уж его рассматривает как дополнительный персонал.

Общие знакомые ценят Марихен безмерно. У неё для всех есть ценный совет.

«Расстаться с Марихен для меня непредставимо», — сказал мне Ханни, — «Но ты же понимаешь, я мужчина и не могу всё время быть один!» Я понимаю. Чего ж тут не понять. — И я не чувствую себя виноватым! — добавил он зло.

Горячее Облако

Мне было семь лет. Операция и её последствия одним ударом вышибли меня в мою отдельную жизнь, как в вестернах герой-ковбой одним ударом выбрасывает негероя-ковбоя сквозь столы, стулья и хлопающие двери на пыльную улицу.

Я молчала. Сидела у окна. Прижимала руки к животу. Я вообще-то и раньше знала, что там кишки. Но я не знала, что они там на самом деле. И что, если шов разойдётся, то они вывалятся наружу. И потом я наконец-то умру, но сначала я буду долго-долго кричать от боли.

Я по-новому понимала своё тело. Я больше не понимала его.

А потом у меня появился новый друг — цыплёнок. Жёлтый куриный цыплёнок. И я снова неуверенно стала ходить. Потому что, если я поднималась, держась за спинку стула, дотягивалась до стенки и шла вдоль неё, то он бежал за мной и пищал. И сразу было видно, что он — мой друг.

Он был такой невесомый, как горячее облако. Так я его и назвала, по-индейски длинно: мой Друг Горячее Облако. Я брала его в две руки, в пригоршню, подносила к лицу, иногда даже осторожно клала разомкнутые губы на кончик его клювика и нежно-нежно дышала.

Скошенными так, что мама пугалась, глазами, я видела, как Горячее Облако закрывает глаза, перетряхивает крылышки и блаженно засыпает. Я тоже закрывала глаза и успокаивалась.

В тот же вечер папа и постоянная подружка временного отрезка его жизни — Катя — забрали меня на дачу.

Катя вставала раньше всех людей. И мой друг Горячее Облако — тоже. Он — с рассветом. И пищал в своей коробке. Коробка у него была огромная. Вниз Катя ставила огромную кастрюлю — я такие большие потом только в школьной столовой видела — с тёплой водой, мерила для верности в ней температуру, сверху и кругом клала одеяла. До утра цыплёнок не мёрз.

Я немножко сыпала проснувшемуся цыплёнку зёрен сонной рукой и проваливалась в мой горячечный, всё ещё медикаментозный, сон. А Катя переживала, что он пищит, а мне надо спать и выздоравливать. У неё не могло быть своих детей. И ей казалось, что ребёнок — это самое хрупкое на свете, и что его надо беречь и лелеять, говорить ему только всё самое умное и доброе, объяснять каждую травку, и ни за какие калачи не говорить «я занята».