Друг поблагодарил его и опустился в единственное стоявшее там потертое кресло. Уил Хэнкок наполнил вторую кружку и сел на среднюю бочку.
— За преступление, Джон!
Это была испытанная временем фраза.
— Будь здоров! — с жаром произнес Джон Стерджис и отхлебнул. — М-м-м… с каждым годом все вкуснее, Уил.
— Неудивительно, Джон. Он ведь стареет вместе с нами. Несколько минут оба сидели молча, с видом знатоков посасывая из кружек, глядя друг другу в выцветшие глаза, вбирая друг друга глазами. Теперь каждая такая встреча стала для обоих настоящим торжеством, старики с нетерпением ее ждали и потом еще долго перебирали в памяти, но они дружили уже столько лет, что могли обходиться почти без слов. Наконец, когда кружки наполнились вновь, Джон Стерджис сказал:
— Я слышал, Уил, у вас в семействе намечается прибавление. Что ж, это замечательно.
— Тоже об этом слышал, — отозвался Уил Хэнкок. — Она славная, Дженни.
— Да, славная, — безразлично произнес Джон Стерджис. — Ну вот, привезу Молли новость. Ей будет любопытно. Она-то надеялась, что вас опередят молодой Джек с женой. Но пока никаких признаков.
Он покачал головой, и по его лицу прошла тень.
— Я не думал, что ты придаешь этому такое значение, хотя новость, конечно, интересная, — сказал Уил Хэнкок, пытаясь утешить друга.
— В газете напишут, — с оттенком горечи прибавил Джон Стерджис. Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю.
Он сделал глоток побольше.
— Ну и нагорит же мне дома, — признался он. — Молли решит, что я спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься?
— Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, — дружелюбно вставил Уил Хэнкок. — Никогда.
— Да, в основном чувствую себя бодро, — согласился Джон Стерджис. — Ну, а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима…
Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая о наступающей зиме. Зима, недруг всех стариков.
Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший румянец, глаза внезапно зажглись.
— Скажи, Уил, — страстно начал он. — Мы с тобой многое повидали на своем веку. Скажи мне, как ты думаешь… что же это все-таки такое?
Уил Хэнкок не стал притворяться, будто не понял вопроса. И не мог отказать другу в ответе.
— Не имею понятия, — произнес он наконец серьезно и медленно. — Я думал об этом, но — видит бог — ничего не понимаю.
Джон разочарованно откинулся на спинку кресла.
— Да, плохо, — проворчал он. — Я ведь тоже об этом думал. Так вроде ничего другого и не делаешь, только все время думаешь. Ты у нас образованный, но если и ты не понимаешь, тогда…
Он уставился в пустоту — в его холодном взгляде не было ни страха, ни гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему.
И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был частью его, каждый был с женщиной, каждый твердил: «Вот она, любовь». Но теперь, очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару — старика, который все еще держался очень прямо, и девушку, которая шла все той же легкой походкой несмотря на отяжелевшее тело.
Он разглядывал вновь прибывших сначала с недоверием, потом с легкой улыбкой. Летом, когда он сидел под яблоней, Дженни почти каждый день приходила его звать. Он видел, как она глядит через пропасть, их разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь я и сам мог бы быть старым деревом, подумал он. Или старой скалой, куда приходишь, если хочется побыть одному.
Были у них и другие родственники — его и ее. И дом был полон женщин. Однако приходила она к нему. Для всех он оставался «папой Хэнкоком», их замечательным стариком, их собственностью. Но Дженни была не совсем его рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой, сам того не ведая, обладал он.
Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена, запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть любовь? Для нее это было лето и старое дерево, для него… он знал, что это было для него. Она нравилась ему, безусловно, но разве это ответ? Не она его волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка. Стоило ему о ней подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла, ничто уже не заденет ее.
— На днях я тоже об этом думал и вот хотел сперва понять, что такое любовь, но… — начал было Уил и осекся.
Да и к чему продолжать? Джон Стерджис — его старый друг, но невозможно высказать, что у тебя на уме.
— Чудно слышать это от тебя, — задумчиво произнес Джон Стерджис. Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался, а потом понял, что она просто спит. Только проснулась она не сразу наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на нее. Ты был у нас на золотой свадьбе, Уил, но знаешь, она так разрумянилась во сне, так похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал?
Он помолчал.
— Ни черта не понимаю, — сказал он. — В молодости есть силы, но нет времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь.
Он допил остатки сидра и поднялся.
