Рассказы - [2]

Роджер смотрел на Еву, которую ценил, как любовницу, но не любил. Чувство было взаимным. Им удалось осуществить самое редкое из любовных отношений — честное. Он очень заботливо к ней относился — к ней и её семье, особенно к её ныне впавшему в немилость отцу — доброму и нежному, по мнению Роджера, блистательному учёному, профессору Американской литературы в Карловом университете. Через полчаса Роджер и Ева должны были встретиться с ним в новом бистро около ещё закрытого кафе «Славия». Но Роджер не был уверен, что встреча состоится после этих открытий последних часов, над которыми все сейчас смеялись, что ему представлялось здоровым пренебрежением к прошлому. «Ева, — сказал он, — нам пора.» Она взяла сумочку с кресла, в котором сидела до того, как явился Йозеф с первой публикацией списка. «Добра ноц», — сказала она застолью.

Профессор Новак, с момента встречи Роджер не мог называть его иначе, а впрочем ему и не было предложено, сидел за столиком наблюдая за движением на мосту Легии. Седобородый и лысый, он был одет в темно-синий, слегка заношенный и весьма старомодный костюм с широким чёрным галстуком. Плохая одежда не влияла на чувство его достоинства. Он поднялся, поцеловал Еву в щёку и пожал руку Роджеру. Когда принесли виски, они перешли на английский:

— Для досуга, вижу — у вас не много времени, — с усмешкой сказал профессор Новак. — Что нового на службе?

— Ведём переговоры о покупке трёх заброшенных фабрик во втором округе. Канадская фирма хочет превратить их в жилые комплексы для иностранных специалистов.

— Лучше превратить их в фабрики работающие, — сказал профессор.

— Согласен, — сказал Роджер, — но иностранцев, которые будут развивать высокие технологии, нужно сначала обеспечить жильём. Вообще инвестиции становятся всё более разнообразными. Так много всего происходит.

— Благодаря чему, — сказал профессор, — жизнь в Богемии становится лучше, особенно для молодёжи.

— А для Вас, профессор?

— Я живу теми же книгами, что и раньше. Они остались такими же великими, как и были…

— Твоя жизнь, папа, — вмешалась Ева, — больше, чем книги.

— Моя жизнь — это мои дети и мои книги, — ответил профессор, овдовевший вскоре после рождения Евы — его младшей дочери. — Звучит, конечно не оригинально для старого гуманитария. Если задуматься о счастье — темы, пугающей для любого человека моего возраста, должен признать, к примеру, что смотреть по телевизору «СNN» — это новая радость, возникшая благодаря новому порядку вещей. Да и вечера сейчас я провожу намного элегантней.

У Роджера не было сомнений, что профессор знает про список.

— Говоря о жизни в книгах, профессор, всё время хотел спросить Вас, почему вы выбрали своей темой американскую литературу? Верно ли я понимаю, что в своё время это могло обратиться против Вас?

— Когда-то мне казалось, что с точки зрения карьеры это, возможно, не самый удачный выбор, но это была обычная юношеская паранойя. Не знаю, что вам сказать. Сейчас меня это не волнует.

— Я помню, каким сердитым ты бывал, когда я была маленькая, — сказала Ева. — Расхаживал по квартире и ворчал на счёт факультетских коммунистов.

— Вы не задумывались о побеге? — спросил Роджер.

— Кто же не задумывался? Кто же не задумывался об убийстве или, — подчеркнул он, — самоубийстве. Всякий уважающий себя разум размышляет о своих пределах.

— Один американский университет обхаживал отца. Они были очень осторожны, но дали знать, что глубоко впечатлены его публикациями.

— Вам было сделано предложение?

— Нет, — ответил профессор, — Ева преувеличивает.

— Но, конечно, Вы нашли бы занятие, — настаивал Роджер, — если бы бежали в США или в Канаду.

— Возможно. Учёные из Восточной Европы были тогда ходким товаром.

— Во всяком случае плохо, что вы не были в стране, литературу которой так хорошо знаете. Но сейчас Вы съездите? — спросил Роджер, знаком приглашая официанта повторить.

— Откровенно говоря, я не могу этого себе позволить. Кроме того, Фолкнер не далее, как сегодня же вечером пригласит меня в своё замечательное графство Йокна-Патофа, штат Миссисипи.

— Папа знает, что его дети были бы рады оплатить поездку, — сказала Ева. — Он упорно экономит наши деньги.

— Я вырастил их на профессорскую зарплату, — засмеялся он. — Жили мы немного лучше фолкнеровских бедняков.

— Вы испытывали ненависть к системе?

— Это было так модно, что я выбрал просто пренебрегать, игнорировать её настолько, насколько мог. Маленькое счастье, которое мне приносила работа, радость от детей — всё это за счёт тех, кто не мог выносить глупость и низость. Это всегда так — знаете ли. Счастье — всегда за счёт других.

— А самопожертвование может стать счастьем? — спросила Ева с искренностью, от которой Роджеру стало нехорошо.

— В самом изысканном, надо думать, — ответил профессор. — Но если бы я посвятил себя высокому делу, если бы стал страдать за ближних, я бы мог своим примером вдохновить их на страдание. И следовательно это было счастьем за их счёт в той степени, в которой… — профессор продолжал аргументацию, явно упиваясь своим голосом и элегантным синтаксисом, тогда как Роджера вдруг обдало холодом.