Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять» - [22]

— Дебил! — зарычал он. — Мы играем новое вступление, то, что я написал прошлой ночью, помнишь?

— Само собой, — подтвердил Кринклс. — Новое. Я вступаю на связке. Так было во всех твоих вступлениях.

— Верно, — сказал Дюк. — Так чего ж ты…

— Что? — возмутился Кринклс. — Шестнадцать тактов я жду, а потом вступаю…

— Шестнадцать? — сказал Дюк. — Нет. Нет, Кринклс. Ты ждешь восемь тактов. Хочешь, чтобы я тебе напел? Следы губной помады на сигарете, билет к прекрасным местам на планете.

Кринклс поскреб в затылке:

— Ты имеешь в виду Эти глупые мелочи?

— Да, — сказал Дюк, — да, Кринклс. Браво.

— А я думал, Я буду помнить апрель, — сказал Кринклс.

— Minghe morte![79] — воскликнул Дюк.

— По моим подсчетам, — заявил Кринклс, — мы играли немного медленно.

Пельмень хихикнул.

— Назад к старой чертежной доске, — сказал он.

— Нет, старик, — ответил Дюк. — Назад к безвоздушной пустоте.

И они вновь взлетели, однако выяснилось, что Пако играл в соль-диезе, тогда как остальные — в ми-бемоле, и поэтому пришлось начать сначала.

На кухне моряки вместе с двумя студентками из университета Джорджа Вашингтона распевали «Пойдем все выйдем, отольем на „Форрестол“[80]». Возле холодильника шла двурукая и двуязычная игра в mura[81]. Сол наполнил водой несколько бумажных пакетиков и, усевшись на пожарной лестнице, швырял их в прохожих. Толстая правительственная девушка в беннингтонском свитере, недавно помолвленная с младшим лейтенантом, прикомандированным к «Форрестолу», влетела на кухню и, наклонив голову, с разбега боднула Горбыля в живот. Справедливо расценив это как приглашение к драке, моряки устроили свалку. Игроки в mura, придвинувшись нос к носу, выкрикивали во всю силу своих легких: trois, sette[82]. Девушка, которую Пельмень устроил в ванне, объявила, что тонет. Видимо, она сидела на сливном отверстии, и теперь вода доходила ей до шеи. Шум в квартире Пельменя нарастал в немыслимом и невыносимом крещендо.

Пельмень стоял, лениво почесывая живот, и наблюдал. Он просчитывал варианты и обнаружил, что есть всего два доступных ему пути: а) запереться в кладовке, и тогда, возможно, все в конце концов разойдутся; либо б) попробовать успокоить всех, одного за другим. Вариант а) был более привлекателен. Но затем Пельмень представил себе кладовку. Душно, темно и одиноко. Быть в одиночестве как-то не улыбалось. И потом, этой команде славного корабля «Лоллипоп»[83], или как его там, вполне могло взбрести в голову шутки ради вышибить дверь. Если бы такое случилось, он был бы по меньшей мере смущен. Второй вариант добавлял головной боли, но был, вероятно, лучше в перспективе.

Поэтому Пельмень решил попытаться уберечь свою отвальную вечеринку от перехода в полный хаос: он предложил морякам вина и растащил игроков в mura; он познакомил толстую правительственную девушку с Шандором Ройасом, который пообещал не давать ее в обиду; девушке из ванны он помог вытереться и отправил в постель; он еще раз поговорил с Солом; он вызвал мастера, чтобы починить холодильник, который, как обнаружилось, был при последнем издыхании. И так он трудился до полуночи, пока большая часть веселящихся не угомонилась и вечеринка, подрагивая, замерла на пороге третьего дня.

Наверху Каллисто, беспомощно плавая в прошлом, не ощутил, как стало слабеть и прерываться неровное биение в грудке птенца. Обад стояла у окна, блуждая по пепелищу своего собственного прекрасного мира; температура оставалась неизменной, небо надело темно-серую униформу. Затем что-то внизу — женский визг, опрокинутое кресло, упавший на пол стакан, Каллисто не знал в точности, — ворвалось в его индивидуальное завихрение времени. Он заметил запинающиеся сокращения мускулов, судорожные подергивания крохотной головки, и его собственный пульс застучал сильнее, словно пытаясь компенсировать недостаток.

— Обад, — слабо позвал Каллисто. — Он умирает.

Девушка плавно прошла через оранжерею и наклонилась, сосредоточенно вглядываясь в ладони Каллисто. Два человека напряженно застыли и ждали минуту, затем другую, пока тиканье крошечного сердца, затихая в умиротворенном диминуэндо, не перешло наконец в молчание. Каллисто медленно поднял голову.

— Я держал его, — запротестовал он, не в силах понять, — отдавал ему тепло моего тела. Почти как если бы я передавал ему жизнь. Или ощущение жизни. Что же произошло? Неужели передача тепла больше не действует? Разве нет уже…

Он не закончил.

— Я только что была у окна, — сказала Обад. Каллисто в ужасе подался назад. Какое-то мгновение она стояла, колеблясь; Обад давно чувствовала его одержимость и каким-то образом поняла, что теперь все сводится к этим постоянным тридцати семи. Затем внезапно, словно найдя единственное и неизбежное решение, стремительно — чтобы Каллисто не успел заговорить — подошла к окну, сорвала портьеры и разбила стекло своими изящными руками, которые вышли наружу, кровоточа и сверкая осколками; повернувшись лицом к человеку на кровати, она ждала, когда наступит равновесие, когда 37 градусов по Фаренгейту утвердятся навсегда как снаружи, так и внутри, и когда нелепо повисшая доминанта их отчужденных жизней разрешится в тонику темноты и полного отсутствия всякого движения