Рассказы - [14]

Не молодой, конечно — за шестьдесят уже прилично. Глыба. И жена — в два его возраста укладывается, бойкая, деловая, где-то у Фиделя работает по молодёжным организациям.

Сам стоит, улыбается, огромный, мощный дед, никак не старик. Пафоса ущербного лишён абсолютно. Только глаза грустные, будто солнце в них садится.

Небо чёрно-розовое, в багрянце. Солнце в океан сваливается, но ещё слепит, ещё жжёт.

Танцы, танцы…

Теофило рукой машет, домой к себе приглашает. Жена казахам по-русски перевела, и двинулись четыре азиата и два славянина по улице, повернули дважды, и оказались перед сплошной, без просвета, стеной старых, сказочно обветшалых, пиратских ещё домов.

Двухэтажное жилище Стивенсона, не личное — социализм, чёрт — но в персональном пользовании.

На первом этаже огромный зал, ощущение пустоты, почти покинутости, кожаный диван, просиженный кожаный диван и большой телевизор в углу. Видео. Возле телевизора пять или шесть стопок видеокассет: записи поединков самого Стивенсона, поединки его учителей, его друзей, поединки бывших соперников, записи, записи… Вчерашняя жизнь, нашедшая себе приют. Всё находится в таком жизненном беспорядке, который говорит: старый боксёр, минувшая сверхзвезда, продавил диван, просматривая прошлое с экрана…

Даже вздох вырвался, неужели ничего больше не происходит с человеком!

Теофило улыбается, солнце валится где-то за спиной, но закат ощутим, хотя и не виден. Жена взлетела по винтовой лестнице на второй этаж — за сладостями для гостей. Пахнет обжаренной в коричневом карамельном сахаре гуайябой. Теофило вслед за женой поднялся.

Пусто в комнате. Помятый гигантом диван со стёртой обшивкой и эти кассеты…Пусто будто бы везде.

Дверь.

В противоположной входу стене зала, чуть наискось от дивана, ещё одна дверь. Что там? Кажется, что жилые помещения наверху, и жизнь будто где-то наверху, с запахом сладкой клубнично-арбузной гуайябы. Что там? Может, патио?

И тихо, и пусто…

Дверь.

Так легко открывается — просто ладонью, просто пальцами дотронуться и…за дверью, прямо за дверью, чуть спустившись вниз от древней каменной кладки, после короткой, как лента Венеры, ослепительно белой полоски прибрежного песка —

Океан!

Прямо за дверью — океан!

Океан.

И утопающее в нём огромное, красно-чёрное, с медленными всполохами, Солнце. И напротив закатного Солнца, будто ритуальный приз герою — старый кожаный диван.

Героин

Как-будто бы кровь покинула вены, и они наполнились скользкими, холодными, шевелящимися получервями-полузмеями. Сна нет уже трое суток. Из тела сочится желтоватый липкий пот, так что через каждые полчаса смененные простыни становятся влажными и отвратительными на ощупь. Все мышцы и сухожилия выворачиваются внутри, принося непрерывную тянущую боль. Страх. Ни к чему конкретному не относящийся, первобытный животный и тупой страх. Вообще нет сна. Нет даже секундной возможности забыться, чтобы перестать чувствовать этот страх и эту боль. Трое суток тюремные барыги не продают героин.

Когда мы, собравшись всей бандой и заплатив операм, въезжали в эту тридцатиметровую бутырскую камеру, где уже находилось восемьдесят арестованных душ, я сразу почувствовал: здесь дурная атмосфера. Безумием не только пахло, безумие было изображено на стенах. Какой-то совершенно ненормальный человек разрисовал большую часть камерных стен красно-коричневыми изображениями грешников, мучающихся в аду. Будто вселились в этого художника оттенки босховских кошмаров, и он коряво спроецировал их на стены. Тогда мы собрали несколько разноцветных простыней и заклеили эти дикие фрески.

А теперь они ожили. Будто умирающее сознание мстило мне, показывая то, что в иных обыкновенных обстоятельствах человек не может ни видеть, ни помнить.

На четвертые сутки ломка достигла апогея. Казалось, что тело уже умерло и теперь подчиняется не биологии, не механике, не сокращению мышц, а последним остаткам воли, находящейся где-то вне его. Будто я заставляю, как шаман Вуду, поднять собственный труп, выволакиваю его из занавешенной верблюжьими одеялами берлоги и приказываю глазам смотреть по сторонам.

Нет сомнений, это — прихожая преисподней.

Мутно желтый свет лампы, болтающейся на кривом проводе. Свет такой жирный, что его можно потрогать руками. Лица сокамерников неправдоподобно и уродливо искажены. Это даже не лица, а проступающая сквозь них сущность, настоящие физиономии… Пространство, кишащее чертями. Я взял зеркало, которым высматривают мусоров по ту сторону решетки, взглянул в это зеркало и отшатнулся!.. Словно кто-то чужой посмотрел на меня оттуда выцветшим, замогильным и в то же время определенно сумасшедшим взглядом.

Вслед за этим явилась паника.

Одна неосторожная мысль… и вдруг я стал слышать все звуки, издаваемые в камере, одновременно. С одинаковой громкостью. Нарушились акустические законы. Одинаково отчетливо слышал я разговор азербайджанцев на верних нарах, шум льющейся из под крана воды, крики за окном, матюги шныря, обварившегося кипятком, грохот ключей в коридоре, храп нажравшегося браги хохла, дрязг упавшей на кафельный пол кружки, еще тысячи мельчайших звуков, — и все одновременно и одинаково отчетливо.