Рассказы - [30]

Рышард, мертвенно бледный, вглядывался в меня безумным взглядом.

— Это была бы страшная месть, адская месть!..

— Да, да… Ты верно подметил. Это была бы месть покойных… без их личного вмешательства. Действительно, мысли одержимых должны быть чрезвычайно сильны и воздействовать всесторонне. И здесь во всем ужасе разверзаются бездны природы, свидетельствующие жуткими знамениями, насколько чудовищна человеческая душа.

Когда я договаривал эти слова, Норский быстро подошел к окну веранды и резко распахнул его в сад. Снаружи проникло соленое дыхание моря, смешанное с ароматом цветов, и освежило наши лица.

— Здесь немного душно, — заметил он. — Может, спустимся к клумбам?

— Да, конечно.

Мы спустились.

Утро было душным, пасмурным. Серые тона придавали всему неопределенное выражение отрешенности.

На душе у нас было тягостно. Мы шагали неторопливо, вяло, углубляясь в извилистые эвкалиптовые аллеи, огибая причудливо извивающиеся узоры цветочных грядок.

Несколько раз поблизости от нас прошелся Адась со своей любимой тачкой, в которой он ради забавы возил землю и песок по широким садовым тропинкам. Я заметил определенную закономерность в этих путешествиях. Путь он начинал от пригорка, где при помощи лопатки копал землю и грузил ее на тачку, проходил под самым домиком и исчезал с грузом между кустами сирени, на противоположном краю сада, где возвышалась беседка. Очевидно, там он высыпал землю, так как вскоре появлялся с пустой тачкой и снова начинал экспедицию. Развлечение очень занимало его, так как нас он, увлеченный работой, почти не тревожил. Однако я заметил, как время от времени он наблюдал за движениями отца, который запретил ему находиться в беседке. Находясь в поле нашего зрения, он петлял по тропинкам, но едва мы поворачивались к нему спиной — сворачивал в запрещенном направлении и, быстро вытряхнув содержимое тачки, возвращался между клумбами.

«Странный мальчик, — подумал я. — Какой-то дух противоречия манит его в тот угол».

Однако я не счел необходимым обратить на это внимание взволнованного отца. Тем временем тот, занятый осмыслением поднятого только что вопроса, хотел довести его до логически определенного конца.

Слегка неуверенно, силясь выказать спокойное безразличие, он заметил:

— Осталось ответить на вопрос: кто воздействует на тебя?

— Я считаю, что, пожалуй, следовало бы установить происхождение движений, если только они не плод фантазии отправителя. Значительно легче будет разгадать, кто на меня воздействует, если я отвечу, чьи жесты копирую. Не мог бы ты мне в этом помочь? Дело, насколько я мог заметить, в достаточной степени заинтересовало тебя. Мои нынешние движения не напоминают тебе кого-то знакомого?

Видно, Норский не предполагал, что дело примет такой оборот. Вопрос застал его врасплох. Поэтому он ответил только через минуту, не глядя на меня:

— К сожалению, я тебе здесь ничем не смогу помочь. Эта жестикуляция мне совершенно не знакома; я ни у кого ее не встречал.

— В таком случае тебе придется отказаться от желанного ответа на поставленный выше вопрос. Ты не узнаешь, кому захотелось выбрать меня в качестве орудия своих экспериментов.

Я специально произнес это шутливым тоном, чтобы не тревожить его, и вскоре перешел на нейтральную тему. Он также счел уместным сменить тему разговора и начал рассуждать о чем-то ином.

А все-таки еще в тот же день я узнал, кому принадлежали те движения, которыми я так удивительно проникся.

Это произошло вечером, сразу же после захода солнца. Как всегда, после кофе Рышард предложил прогуляться к морю. Я охотно согласился и в то время, когда он уже был готов отправиться и ожидал меня на ступенях террасы, заглянул еще в комнату за ветровкой, так как вечер обещал быть прохладным. Спустя минуту я вернулся и, достаточно экстравагантно надев на голову шляпу, встал во входных дверях, натягивая перчатки. Норский пока что меня не видел, повернувшись лицом к морю. Так в молчании прошло несколько секунд.

Затем вдруг он, явно раздраженный ожиданием, обернулся, направил взгляд в ту сторону, где стоял я, и внезапно, заслоняясь руками, словно от привидения, так попятился назад, что чуть не скатился с лестницы.

— Рышард! Что с тобой? Это же я!

Я подбежал и вовремя схватил его за руку. Он успокоился, не сводя с меня обезумевших от дьявольского ужаса глаз, словно не доверял тембру моего голоса.

— Да, это действительно ты. Что за проклятое видение! Но это движение, это твое нескладное движение, и стиль ношения шляпы так живо мне напомнили…

— Кого? — подхватил я, затаив дыхание.

— Прандоту, — произнес он, запинаясь и как бы одновременно приходя в ужас от звучания этой фамилии, которая уже пару недель как вышла за пределы наших разговоров.

И мы отправились на пляж.

* * *

На следующий день я должен был уехать. Мое пребывание у Норского, очевидно, было для него пыткой, которая становилась все тяжелее день ото дня. И поэтому, когда я заявил ему о своем намерении, в его глазах заиграл блеск внезапной радости. Он вздохнул. И я покидал виллу с легким сердцем. Здесь мне уже продолжительное время было слишком душно; атмосфера источала скрытый яд. Каждый час, проведенный в обществе Рышарда, действовал на меня как-то тревожно и все больше отдалял от меня этого странного человека.