Рассказы - [11]

, — мне в еврейской истории не хватало, увы, многих звеньев, в основном, полагаю, по причине привнесения в область сей строгой науки талмудической формулы, по которой не имеется в Торе понятия «раньше» и понятия «позже», так что в тягость не меньшую, нежели Заповеди, стала мне история евреев, и переметнулся я в историю общую, так сказать, всечеловеческую, дабы потом, верил я, через познание поворотов событий всемирных понять ход времен уже собственно наших, еврейских. Вот эти-то штудии и сделали из меня железного рационалиста, а вскоре и наипреданнейшего приверженца Торы от Маркса. Точно, так же как, обучаясь в иешиве, я ревностным усердьем моим думал приблизить пришествие нашего Мессии, точно так жаждал теперь я все в этом мире перевернуть вверх дном, чтобы мир наконец стал, что называется, «человеком приличным». Притом, что мне хорошо уже было известно, что за штучка сей человек, какие злобные инстинкты и извращения таятся в этом существе, чей принцип бытия сравним разве со вздорной затеей играющих малых детей, что строят дворцы из песка и тут же их рушат. Марксистское мое святошество не менее было фанатичным, чем вера и благочестие прямых моих предков и раввинов-дедов, но при этом имя мое, трижды еврейское мое имя Авраам Иехошуа Хэшл носил я с гордостью, с тем же, может быть, чувством-достоинства, с каким разные неевреи берегут дворянские свои имена, помнят родословное древо, хранят фамильный герб или меч.

Как отец мой, бывало, рассказывал, все полные мои тезки, жившие до меня, то есть каждый прежний Авраам Иехошуа Хэшл обязательно был представителем семьи или рода еврейского духовенства и цадиков[10]. Первым в родословии отца стоял цадик из Апта, Авраам Иехошуа Хэшл; вторым — реб Авраам Иехошуа Хэшл из Меджибожа; третьим — адмойр[11] и ученый муж Авраам Иехошуа Хэшл из Тернополя; и четвертым — цадик Авраам Иехошуа Хэшл из славного места Копичинца.

Следует признать, что, даже став истинным еретиком, отрицающим Бога революционером, готовым крушить любой установленный порядок в этом мире несправедливостей, я, знакомясь с кем-либо, всем тоном старался подчеркнуть, акцентировать мое имя, как это всегда делают снобы, рожденные во дворянстве. Порой я ругал себя за эту мою слабость — хвастать хасидским происхождением, пробовал стать выше этого, все приписывал естественному желанию нравиться женщинам. Может быть, и случайно, но всегда встречались мне женщины, чью чувственность возбуждали, дразнили титулы их возлюбленного, офицерский мундир или благородное имя. Мое же, трижды еврейское — Авраам Иехошуа Хэшл! — звучало для женщин, с которыми я ложился в постель, словно имя какого-нибудь там графа Замойского или Чарторийского. Одна из красавиц, сама, правда, из семейства раввинов, сменившая, как и я, веру предков на веру коммунистическую, в интимнейшую минуту страстно, помню, прошептала мне на ухо… мое полное имя и с Жаром призналась, что это, должно быть, все вместе взятые прежние цадики, накопившиеся в моем роду, изо всех сил стараются через меня, предоставляя ей редкостный случай вознестись в небеса, прямо в рай наслаждений.

Оккупировав часть Польши, в которой я жил, нацисты ограбили меня — отняли мое имя, мою родословную. У них для меня имя было короткое: jude. Этим названием они пытались принизить меня, низвести до уровня племенного животного, изъять из сообщества личностей, отдельных человеков, людей. Мне недостало духовной мощи благочестивых предков, умевших при подобных жизненных обстоятельствах стать выше своих истязателей и выше страданий, не поступаясь ни малейшей толикой достоинства. И притом, что вера в существование Бога давно во мне испарилась, я все же поднял лицо мое к небу и сказал Ему: если нацисты Тебе предпочтительней, чем я, Авраам Иехошуа Хэшл, получивший имя сие в честь нескольких поколений цадиков и хасидских раввинов, если Ты до сих пор не содеял так, чтобы у злодеев отсохли руки, терзающие Твой народ, то я выбрасываю из бытия моего самое еврейство мое — и, может быть, христианин в лице моем будет Тебе милей.

Я обратился в поляка, стал католиком, правда умершим несколькими годами раньше и оставившим миру паспорт на имя Эдварда Потоцкого. Этот паспорт от него я и принял в наследство вместе с именем, которое у поляков вызывает восторг и чувство преклонения; кроме паспорта, у меня была еще и славянская внешность: прямые светлые волосы и голубые с зеленоватым отливом глаза. Теперь, знакомясь с людьми, а тем паче с женщинами, я умело интонировал, ловко подчеркивая — точно так, как некогда свое трижды еврейское, — мое новое имя, звучавшее скорее как титул: Потоцкий. Дворянство — это всегда дворянство, и моя новая принадлежность к высокому роду благоприятнейшим образом воздействовала на женщин, чьих объятий я добивался и связь с которыми, что весьма было немаловажно, укрепляла мою безопасность. Одна из женщин, Ядвига звали ее, с таким жаром восторгалась моей родословной, точно сама ее жизнь зависела от моего дворянского имени.

Ядвига была совершеннейшим типом польской девушки: золотые, почти до полу, когда она их, бывало, распустит, тяжелые косы, вздернутый носик, изысканная, исполненная спокойствия речь. Она была медицинской сестрой и не снимала с груди своей черного эбонитового креста. Идя с ней по улице, мог я не опасаться за себя, а уж спать с ней мне было — как с волшебной камеей, мир окрестный просто переставал для нас существовать.