Рассказы - [30]

Дом, в котором я провёл три года в детстве, достался моей тётке, и когда я сообщил ей в письме, что намерен вернуться в Полерн, она предложила мне пожить у неё, пока я не найду себе подходящий дом, или сочту проживание с ней неприемлемым.

«Этот дом слишком большой для одинокой старухи, — писала она, — я часто думаю о том, чтобы съехать отсюда и снять небольшой коттедж, где хватило бы места лишь для меня. Но приезжай и поживи у меня, дорогой племянник. Если я буду надоедать тебе, ты или я можем переехать. Может быть ты захочешь остаться в одиночестве, как большинство жителей Полерна, и покинешь меня. Или я отделюсь от тебя. Одна из причин почему я всё никак не уеду отсюда, — чувство, что я не должна оставлять этот старый дом голодающим. Ты знаешь, что дома испытывают голод, если в них никто не живёт. Они медленно умирают. Дух дома становится слабее и слабее, и, наконец, исчезает. Для жителей Лондона это звучит полным бредом?..»

Естественно я согласился на такие условия проживания, и в июне вечером уже стоял на тропе, ведущий вниз к Полерну. И вот я снова спускался по крутой дорожке, ведущей в ложбину меж холмов. Похоже, что время здесь остановилось. Обветшалый указатель (или его преемник) указывал своей иссохшей стрелкой вниз на тропинку. Менее чем в ста метрах отсюда можно было заметить белый почтовый ящик. Всё, что я помнил об этом месте, появлялось перед моими глазами. И ничто не исчезло и не уменьшилось в размерах, как это часто бывает с воспоминаниями из детства. Почтовое отделение стояло на своём месте, рядом с ним была церковь, и вблизи от неё дом викария. Высокие кустарники отделяли дом от дороги, а за ними можно было увидеть серую крышу дома, построенного из камней старой церкви. От сырости, идущей с вечернего моря крыша блестела. Всё было в точности таким, как я помнил, и во всём царило ощущение одиночества и изоляции. Где-то над вершинами деревьев извивалась вверх тропа, что соединялась с главной дорогой в Пензанс, но всё это стало безмерно отдалённым. Годы, минувшие с тех пор, как я в последний раз свернул в хорошо знакомые ворота, растворились, подобно морозному дыханию, в этом теплом нежном воздухе. Где-то на выцветших страницах в моей книге памяти были судебные залы, которые, если бы я перелистнул страницы, поведали бы мне, что именно там я сделал себе имя и большой доход. Но теперь, после того, как я вернулся в Полерн, эта книга была закрыта, и колдовство вновь оплетало меня.

И если не изменился Полерн, то такой же не изменившейся была и тётя Хестер, которая встретила меня у двери. Она всегда была изящной, с кожей фарфоровой белизны, и годы не состарили её, а только облагородили. Когда мы сидели после ужина, тётя рассказывала обо всём, что произошло в Полерне за эти долгие годы. И даже если она рассказывала о чем-то изменившемся, то это звучало как подтверждение того, что в деревне всё неизменно. Когда я смог припомнить имена, я спросил тётю о каменном доме и мистере Дулиссе. На её лице появилась лёгкая тень, как будто от облака в весенний день.

— Да, мистер Дулисс, — сказала тётя, — бедный мистер Дулисс, я хорошо его помню, хотя должно быть прошло уже больше десяти лет, как он умер. Я никогда не писала тебе в письмах об этом, поскольку всё это было так ужасно, мой дорогой, и я не хотела, чтобы что-то омрачило твои воспоминания о Полерне. Твой дядя всегда считал, что нечто в этом роде должно было произойти с Дулиссом, если тот продолжит свою нечестивую жизнь, злоупотребляя спиртным. И хотя никто точно не знал, что произошло, это было нечто, чего, возможно, ожидали.

— Но что всё-таки случилось, тётя Хестер? — спросил я.

— Ну, конечно, я не могу поведать тебе всего, поскольку никто не знает этого. Но Дулисс был очень греховным человеком. Говорили, что в Ньюлине с ним случился какой-то жуткий скандал. А затем он жил в каменном доме такой же жизнью грешника…

Интересно, помнишь ли ты ту проповедь твоего дяди, когда он спустился с кафедры, чтобы показать нам на резные изображения на панелях вокруг алтаря? В смысле то ужасное создание, что встало на задние конечности в покойницкой?

— Отлично помню, — сказал я.

— Ах. Полагаю, эта картина произвела на тебя впечатление, как и на всех, кто слушал дядю. И впечатление еще сильнее закрепилось в нашей памяти, когда случилось несчастье. Каким-то образом мистер Дулисс услышал о проповеди твоего дяди, и однажды, будучи сильно пьяным, ворвался в церковь и разбил резные панели в щепки. Кажется, он думал, что панели заколдованы, и если он разрушит их, то избавится от ужасной судьбы, что угрожала ему. Должна сказать тебе, что еще до того кощунственного поступка Дулисса стали преследовать призраки. Он боялся темноты и не мог сидеть без света, верил, что червеобразное существо, нарисованное на панели, преследует его. Но пока у Дулисса в доме горели огни, существо не могло приблизиться к нему. В его расстроенном уме резные панели являлись источником ужаса, и поэтому, как я говорила, он ворвался в церковь и попытался… ты увидишь, почему я говорю «попытался»… уничтожить их. Несомненно, что панели, разбитые в щепки, были найдены на следующее утро, когда твой дядя пришёл на утреннюю службу. Зная страх мистера Дулисса перед этими панелями, дядя отправился в дом у карьера и предъявил Дулиссу обвинения в вандализме. Тот не отрицал своей вины и даже гордился своим поступком. Он сидел, попивая виски, хотя было еще раннее утро.