Рассказы - [2]

Он долго бился над этой задачей, постепенно приближаясь к ее решению, по мере того как иссякал энтузиазм 20-х годов и драматически менялась Америка, пережившая невиданных масштабов социальную встряску, какой стало следующее десятилетие. То, что в эти годы создавал Бене, — «Ода Уолту Уитмену, написанная во время кризиса», антифашистская стихотворная публицистика[1], а особенно поэтический эпос «Западная земля», так им и не завершенный, — говорило прежде всего о трудно обретенной способности воспринимать историческую жизнь во всем объеме ее содержания: от самых ранних эпизодов, окутанных романтикой и надеждой, до сиюминутной злобы дня. Дело было не в том, что раздвинулись хронологические рамки. Иным стало художественное мышление Бене. «Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье»… Если не толковать строки Пушкина просто как кавказский пейзаж, пожалуй, ими можно всего точнее определить ту точку, с какой смотрит на историю родной страны Бене в самых значительных своих произведениях.

Они помечены 30-ми годами — грозным, драматическим временем, когда угроза, исходившая от фашизма, росла буквально на глазах, и уже полыхала война в Испании, и впереди, как сказал Хемингуэй, было «пятьдесят лет необъявленных войн». Подобно герою хемингуэевской «Пятой колонны», которому принадлежит эта ставшая крылатой фраза, Бене тоже «подписал контракт на участие в них всех» — чтобы защитить гуманность, разум и человеческое достоинство. Откроем его «Литанию для современных диктатур», поэму, написанную в 1938 году, вчитаемся в полные боли и гнева строки

О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,

О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен в пески или в тундру

И там тосковал, как по раю, по хлебному полю,

О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие гаденыши,

В награду получившие мятный пряник и похвалу Образцового Государства,

О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных голодом

Во имя создания Образцовых Государств…

Перевод М. Бородицкой

А теперь обратимся к одной из самых замечательных новелл Бене, «Кровь мучеников». Может быть, она и не очень для него характерна, подразумевая стилистику, которая обычно отличала Бене. Но не написать ее он не мог.

Человек, ожидающий расстрела в фашистской тюрьме, хотел служить только науке, не обращая внимания на политику, которая ему глубоко безразлична. Он верил в испытанные научным анализом факты, и только. Он старался не замечать далее исчезновения самых талантливых своих учеников, подпавших под действие закона о чистоте расы, старался игнорировать преступный конформизм коллег, обладавших в своей области мировым именем. И все-таки ему оказалась уготована судьба мученика, та, которую с ним разделяли тысячи и тысячи людей, еще вчера и не помышлявших, что их ждет прямое столкновение с системой бесчеловечности, воплощенной фашистскими «образцовыми государствами». А значит, ждет и тот неотвратимый выбор, перед которым оказался — и не дрогнул — профессор Мальциус.

Этот рассказ Бене появился незадолго до брехтовской «Жизни Галилея». Сегодня новелла американского поэта, как и драма великого немецкого реформатора театра воспринимаются как разведка темы, которой, как выяснилось после Хиросимы, было уготовано очень большое будущее, — темы ответственности людей науки, тяжко расплачивающихся за иллюзии в том роде, будто они служат чистому знанию и это оправдывает компромиссы, вынужденно совершаемые за стенами лабораторий. Но тогда, в 30-е годы, «Кровь мучеников» прозвучала по-другому: как удар колокола, призывающий опознать беду, обрушившуюся на человечество. И среди написанного Бене этот рассказ останется как одно из неоспоримых свершений.

Он умел становиться суровым хроникером и беспощадным обличителем, этот литературный антиквар, каким считали Бене ценители его прозаических и стихотворных повествований, обращенных к далекой старине, о которой с нежностью сказано в стихотворении «Американские названия»:

Я полюбил с незапамятных пор

Острую свежесть этих имен,

Мне по душе этот пестрый узор:

В яркой раскраске Индейский Каньон,

Мертвая Роща, Косматый Бизон.

Перевод М. Бородицкой

Он вообще на редкость разнообразен в своих творческих устремлениях. В «Крови мучеников» — высокая публицистика и драматический накал, а в другом антифашистском рассказе, «Кошачий король», — фантазия, гротеск, «дьяволиада», невероятная ситуация и условные персонажи. Однако и ситуация, и персонажи обретают зловещую реальность, а для этого достаточно хотя бы упоминания о черной рубашке, подаренной Муссолини и красующейся на знаменитом дирижере, который не только по диковинной внешности, но по всей своей сути схож с Князем тьмы, принявшим очень современное обличье авантюриста от искусств, возведенного фашизмом в ранг великого музыканта.

В «Кошачьем короле» феерический финал, вряд ли способный внушить читателю успокоение оттого, что он внешне благополучен. Напротив, самое запоминающееся в новелле Бене — та доверчивость к зловещим мистификациям, которую выказывает американское общество во время гастрольных триумфов маэстро Тибо за океаном. И сама вакханалия, сопутствующая этим гастролям, сама безоглядная мода на все сиамское — от кошек до принцесс, — конечно, иносказательный образ, за которым скрыта острая тревога Бене. Не беспричинная тревога: на каждом шагу он убеждался в непробиваемом душевном очерствении своих сограждан, словно не чувствовавших поднявшегося в мире урагана, пока он не обрушился на них самих.