Рассказы - [20]

Аля прошла к себе в комнату, сидела, не зажигая света. За стеной Колька заводил старый патефон, несколько раз звал ее, стучал в дверь, в окно. Периодически раздавалось:

— В сия-аньи ночи лу-ун-ной тебя-а-а я увида-ал…

Был, наверное, двенадцатый час ночи, когда по двору, обессиленные, изморенные, уже без воплей — вопли остались там, на пруду, — прошли в лунном свете Прасковья Матвеевна и Костенька. И он же еще поддерживал мать, вел ее под руку.

Дня два после этого стояла в доме выморочная тишина, даже радио не включалось. Жильцов Прасковья Матвеевна не замечала вовсе. Они хоть и не присутствовали, но, конечно, Колька все разболтал, все знали. Чувствовалось, гроза копится. Разразилась она внезапно. Аля как раз посадила на грядке морковь, лук, поливала из лейки, когда в доме раздались задыхающиеся крики Прасковьи Матвеевны:

— Все! Все! Терпела — хватит!..

Ни Костеньки, ни Коленьки не было, мать, вернувшаяся с ночной смены, спала. Аля пошла в дом.

Потом уже выяснилось, что все эти дни тайно искала Прасковья Матвеевна писем к Костеньке, шныряла повсюду, и попались ей Колькины стихи: «Я от любови не бегу, и обожаю я интимность…» У Прасковьи Матвеевны руки затряслись.

Я от любови не бегу,

И обожаю я интимность,

Но и влюбиться не могу

Я без надежды на взаимность!!!

Когда ты здесь — я удивлен

Подъемом благотворной страсти,

А тебя нет — я упоен

Своим единоличным счастьем.

Когда со мною ты — дивлюсь

Твоим глазам глубоким, строгим,

Я снова в мир страданий рвусь,

К бездумным существам двуногим!..

Там было еще много написано Колькиным красивым почерком, и называлось все это «Единственное откровение».

Прасковье Матвеевне кровь в голову ударила. Тут же она ворвалась к жиличке:

— Все! Все! Съезжайте! Давно хотела сказать, хватит!

Та ничего толком не понимала со сна.

— Да что случилось, Прасковья Матвеевна?

— Нет, нет, нет! Зажились! Время военное, скажут, имеете право на площадь. Пойдете в поселковый Совет, а я тогда что?

Аля мыла руки во дворе, и чем сильней кричала Прасковья Матвеевна, тем спокойней она становилась. Вошла.

— Да не пойдем мы, Прасковья Матвеевна, разве вы не видите, — пыталась уговаривать мать.

Возможно, попроси сейчас и Аля, Прасковья Матвеевна побушевала бы и смилостивилась. Но та прошла мимо, вскользь глянула на хозяйку, словно была выше ее ростом.

— Мама, перестань!

— Куда же мы пойдем?

— Нет, нет, нет! Вот я уже и не вольна в своем доме! Я говорю-съезжайте! Вешняки большие, жили у меня, найдете еще.

— Да ведь и месяц не кончился, как же так вдруг?

— Самое страшное, зиму пережили — все! Теперь можно и летнее помещение снять. Любую сараюшку сдадут.

Мать начала было просить, но Аля остановила ее:

— Мама, ты что, не видишь? Зачем, кого ты уговариваешь?

И та сразу успокоилась. За дочку, ради нее готова была на все, даже на унижение, а за себя она давно уже была спокойна. Собралась, оделась и ушла. Вернулась вечером.

— Ну, вот, доченька, что нашла. Выбирать не приходится.

В солнечный весенний день, впрягшись в тачку, Аля везла на новое место их пожитки все с той же табуреткой наверху.

До конца войны оставалось меньше двух недель.

1984

ВОТ ВЫ ГОВОРИТЕ…

— Вот вы говорите, воздастся каждому по его делам и что заслужил, таков и суд над тобой.

Ничего этого я не говорил, но ему хотелось рассказать, и я кивнул.

— А я вам говорю — ерунда. И тот, кого вы считаете своим врагом, не враг ваш. Только все это мы понимаем задним числом, и все это очень грустно, печальней, чем мы думаем.

Он подсучил синие тренировочные штаны, влез в воду и, взмучивая глину, ил, походил вдоль берега туда, обратно, словно ему припекало подошвы. А когда вылез, некоторое время смотрел в задумчивости на свои белые на зеленой траве, незагорелые ноги, к которым прилипли нити водорослей, шевелил пальцами.

— Ну, что ж, искупаемся, пожалуй?

Мы разделись и поплыли. Речка наша неширока, поплавав вдоль, мы вылезли на том, высоком берегу, сели над обрывом и смотрели на луг, на деревню, как там гонят стадо. Вечностью веет, когда видишь, как на закате, в пыли пригоняют стадо: и тысячу, и две тысячи лет назад так было…

Гнали всего семь коров. Три из них зашли в один двор; впереди, раскачивая ведерным выменем, задевая раздутыми боками за штакетник, тяжело шла старая пегая корова — Ночка. Ее не однажды отбитые рога загнулись книзу. Следом за ней — дочь ее, которую так и назвали: Дочка. Позади всех весело трусила молодая нетель. Коров быстро разобрали по дворам, и только одну все загоняли хворостинами — хозяин, хозяйка и парнишка, — забегали с разных сторон: не привыкла еще ко двору, куплена недавно.

Когда мы лет двадцать назад поселились в этой местности, коров в деревне было сорок шесть, но косить запрещали, пусть хоть пропадает трава. И пропадала. Как только не исхитрялись хозяева, ходили и в соседний дачный поселок, где большие участки, выкашивали их за «спасибо». Но был и такой дачевладелец, который в одно лето сгноил уже скошенную траву, а вывезти с участка не дал; этому с тех пор носили молоко бесплатно.

И год от года все меньше, меньше становилось коров, дошло до того, что на целую деревню остались три коровы. Летом дачники сражались за молоко, шли в магазин стоять в долгой очереди. Потом уже и косить разрешили, даже поощряли, но легче отучить, чем приучать заново. Кто продал корову со двора, решился, тот вновь не заводит: старики слабеют, молодым не очень-то нужно.