Рассказ с похмелья - [3]

Евгений посидел у стола, дрожащими пальцами раскурил сигарету, голова туманилась тяжестью, колени судорожно ходили, по голой коже струился оброненный с сигареты пепел, но Евгений не чувствовал его жара.

Голубел зев разрытой постели, в свете циферблата кожа казалась зеленоватой, но постепенно свет тусклого предзимнего утра растворил в себе холодную неоновую гарь, и вот за балконной дверью сквозь щель штор в утреннем тумане обнаружилась стена дома напротив — в корзинах балконов и с вывешенной на ночь бельевой сигнализацией. Столкновение с этой плавучей громадой казалось неизбежным, туман скрадывал и без того небольшое расстояние между домами. То там, то сям разгорались и гасли неяркие огни окон-иллюминаторов, пассажиры в каютах-квартирах пробуждались, ели завтраки, пили чаи, уходили на работу. Там, как и в доме по Косой улице, где жил Евгений, стучали двери, плакали дети, кашляли пожилые люди, взвывала лебедка лифта, за стеной слева, в квартире соседнего подъезда, на полную мочь по телевизору заревел Дима Маликов.

И вот из тумана проступил и балкон последнего — девятого — этажа — открытая небу площадка, на которую каждое утро, как на вахту на капитанский мостик, выходил жилец углового подъезда, старый дед необычайных лет. Жека-сантехник рассказывал о нем, что ему перевалило за сотню. Был женат шесть раз и всех его детей — сынов и дочерей, внуков, правнуков и праправнуков народилось около трехсот человек — целый народ. Все его дети жили и в этом городе, и в других местах, рассредоточились в среде аборигенов и приняли их облик и образ их жизни. Когда дед ослабел головой, дочери забрали его из деревни доживать в городскую квартиру и были с ним строги, но одного не могли лишить его в череде стариковских сумасбродств — тяги к вахте на балконе. Он там стоял молча, держась за леера балконного ограждения, и смотрел вдаль — как бы в просторы бурного моря. Взгляд его чувствовался даже сквозь шторы.

Хотя что он мог увидеть с балкона девятого этажа: то же, что и Евгений из своего окна — стену дома напротив, слюдяной отсвет иллюминаторов, клоки утреннего тумана, сползающие с бетонного ребра дома, будто вода с форштевня идущего полным ходом корабля. Он стоял, ветер шевелил волосы, борода развевалась, и кто мог знать, что он видит оттуда и понимает ли что в этой жизни, или она осталась для него тайной за семью печатями… Нет, нельзя так долго жить, не каждый выдержит и захочет сокращения сроков…

Что-то деда сегодня не было видно.

Тут вспомнилось, что сократили как раз его, Евгения. Вчера утром на планерке вручили трудовую книжку. Никакой неожиданности это не представляло, о сокращении было объявлено заранее, однако после планерки Евгений почувствовал неудовлетворенность с оттенком неясной обиды на судьбу, поспешил домой и завалился досыпать. Эта неудовлетворенность потом и привела к тому, что завелся. Сперва навестил Жека-сантехник с вантузом наперевес: проверял, из какой квартиры заливает каналья. Он был по работе всюду вхож, везде терся, знал все обо всех в своем микрорайоне, имел уклон в философское осмысление жизни — видно, соприкосновение с изнанкой человеческого существования неизбежно подталкивает к такому осмыслению, — и даже имел принцип, который выражался девизом: «Не надо грязи!» Жека проникся пониманием, бросил вантуз в прихожей, сбегал к себе — кажется, в подвал — и вернулся с початой бутылкой водки. Этих бутылок водилось у него несметное множество и все почему-то были початые, как будто Жека проверял содержимое каждой из бутылок на наличие некоего чудодейственного эликсира, способного преобразить этот мир.

Эликсир кончился, Жека ушел искать каналью, а Евгений опять лег. Но лежал недолго: сосед в этот день почему-то не работал — а он был бригадиром сварщиков-жестянщиков — дернул ручку двери, и дверь, как это часто бывало, оказалась не заперта. Влез двухметровой тумбой — вес сто двадцать килограммов — и загудел, как в вентиляционную трубу: «Кому ты спишь! Сократили? Могу взять в свою бригаду. Предупреждаю: работа тяжелая, бетон таскать, но деньги будут. Плюнь! Завтра давай сходим в церкву. А по хлопке стопнем?»

Принес пузырь антидепрессанта, как он его называл — самостропного, вонючего, — закусывали редькой и лимоном, потом сваркой варили на его балконе силушку для «жигуля», силушка изнутри задымила, ее утопили в ванне с водой, но она продолжала долго и едко подымливать, пока сама собой не погасла. Добавили еще, и уже тогда Евгений стал запоздало думать, что надо бы остановиться, но не мог. Сосед уехал за получкой для ребят из своей бригады, а заодно и купить палку колбасы, но поехал не на своих «жигулях», потому что выпивши, а на рейсовой «тройке», и почему-то в больших домашних тапочках, хотя было слякотно и довольно холодно.

Затем опять вылез Жека в клубах удушливого пара и зазвал к себе в подвал. «Некогда остановиться и подумать о действительности, — жалился он. — А надо, надо бы остановиться и подумать. Отчего пьют русские сантехники? Никто в говно не хочет, держат нас, сантехников, а платить не платят. В квартирах кругом ковры, видюшники, а жилец необразованный: бросают в унитаз тряпки, кости. Все поплывет, конечно. Так я в подвале отрублю стояк канальи и воду, зайду в квартиру в своих сапогах и по ихним коврам ихним же говном — с поволокой, с поволокой. Нате вам, лидеры! Мол, я тоже приколистый. Хотя знаю где-то, что не прав, не надо грязи. Русский сантехник от обиды пьет. Когда вникнешь — несправедливо все устроено, как ни крути. Это только кажется, что вода всегда сверху вниз течет: а из фонтана и канальи она — вверх…»