Рассказ о потерянном дне - [4]

Даже Преображенский и Семеновский полки, на которые больше всего рассчитывали правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Несмотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в день открытия Учредительного собрания ни одна часть питерского гарнизона не согласилась поддержать партию Керенского и Чернова.

IV

На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к правым скамьям и нервно подергивая стриженой с проседью головой, он с большим подъемом, доходящим до пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.

— Товарищи и граждане! — отчетливо и громко басит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергичными жестами длинной сухощавой руки. — Я прежде всего должен выразить изумление тому, что гражданин предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, если мы будем предпринимать известные действия. Граждане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже совершился. Вы были по одну сторону баррикад — с белогвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону баррикад — с солдатами, рабочими и крестьянами.

Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок полигграмоты нашим врагам.

— Как это можно, — недоумевает он, — апеллировать к такому понятию, как общенародная воля… Народ не действует в целом. Народ в целом — фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами все покончено. Вы — в одном мире с кадетами и буржуазией, мы — в другом мире с крестьянами и рабочими.

Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.

Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы, предлагает приступить к выборам председателя. Для подсчета голосов каждая фракция выделяет двух представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г. Смидовича — человека с мягкими седыми волосами и голубыми близорукими, как бы изумленными глазами за круглыми стеклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных ящика, прикрытых с одной стороны черной коленкоровой занавеской. Это — избирательные урны. На одной из них надпись — «Чернов», а на другой — «Спиридонова». Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает депутатов. На трибуне они получают от нас по два шара: черный и белый. В одну урну каждый бросает белый, избирательный, шар, а в другую — черный, неизбирательный.

Свердлов, которому явно наскучила утомительная процедура, все быстрее выкликает депутатов, и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь.

Наконец голосование кончено. Со вздохом облегчения мы приступаем к подсчету шаров в обеих урнах. Итоги сообщаем Свердлову.

Звеня колокольчиком, он приглашает всех занять места и металлическим голосом заявляет:

— Позвольте огласить результаты голосования. Чернов получил избирательных — двести сорок четыре и неизбирательных — сто пятьдесят один. Спиридонова — избирательных — сто пятьдесят один и неизбирательных — двести сорок четыре. Таким образом, избранным считается член Учредительного собрания Чернов. Прошу занять место.

И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибуны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в кресло, Чернов произносит цветистую речь. Но сегодня он, видимо, не в ударе — говорит вяло, с трудом, с напряжением, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетических местах.

— Все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи, — витийствует Виктор Чернов.

«Словечка в простоте не скажет», — думаю я, тяготясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Валентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц, который даже в домашнем быту во время болезни говорил напыщенным высоким штилем: «Меня постигла злая инфлюэнца…»

— Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войне между народами, населяющими Россию, — торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами, продолжает сладкозвучно декламировать Виктор Чернов.

Его слушают плохо; даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала. Наши на каждом шагу перебивают оратора презрительными насмешками, иронией, издевательством.

Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его пустая и нудная болтовня. Она сверху подает свои реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим удалиться и, наконец, угрожает «поставить вопрос, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного собрания».

Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят нас из себя. В шуме и гаме тонут его слова. Как за спасательный круг, он хватается за дребезжащий колокольчик и в бессилии погружается в широкое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая кудлатая голова.

V

Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещен приятным матовым светом. Все больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.