Рассказ из страны папуасов - [7]

Такое мнение вождя Туя, очевидно, польстило дяде Коле. Оно было свидетельством огромного доверия и, что важнее, доказательством того, что мирный белый человек, живший в течение восьми месяцев по соседству с папуасами, завоевал среди них такое положение, когда сам вождь приходит к нему с наиболее важными жизненными вопросами. В то же время путешественник отдавал себе отчет в том, что хотя весь его авторитет зависит от хода событий, в данном случае он ничего посоветовать не может. У него, без сомнения, было огнестрельное оружие. Туй несколько раз напоминал ему об этом, но Тамо-Рус совершенно не представлял себе, каким образом, применив это оружие, можно освободить двух молодых людей, вернее, трех, из-под власти многовекового обычая. Туй, тряся головой, все время повторял:

— Бонем — мой сын, Илямверия — моя дочка! Оба — мои дети! Только они остались.

Действительно, другие дети Туя умерли, и, кроме этих двоих, у него была только маленькая дочка Каньявака.

— Идем, Тамо-Рус, я тебе покажу! — сказал наконец Туй и, осторожно взяв путешественника за руку, повел через лес к деревне.

Пение не прекращалось, оно то замирало, то вновь возникало и устремлялось к небу, зеленоватому от лунного света. Путники осторожно прошли по тропинке среди зарослей древесных папоротников, лиан и пальмовых стволов. Там стоял запах джунглей, дикого перца и гниющих листьев. Дрожь лихорадки вновь пронзила дядю Колю.

В деревне Туй, не отпуская руки русского путешественника, привел его к большому нарядному дому, стоявшему посреди селения, недалеко от жилища вождя. Это был «дом неженатых», место, где проводили ночи влюбленные, еще не вступившие в брак. Фронтон дома сиял, озаренный лунным светом, а его задняя сторона, как у сфинкса, лежащего на площади, была погружена во мрак тропической ночи. Туй задержал своего товарища в тени и показал ему пальцем на дом. На высоком пороге, под треугольным резным навесом из бревен красного и синего цвета — полная луна делала эти краски особенно выразительными — сидели двое молодых людей. Их неподвижные тела казались изваянными из черного мрамора. Молодой папуас сидел на земле, вытянув перед собой широко разведенные ноги, девушка, присев рядом на корточки, обнимала его. Прислонив головы, они смотрели на небо, не произнося ни слова. Они не двинулись, пока притаившиеся наблюдатели смотрели на них, даже губы их ни разу не пошевелились, ресницы не вздрогнули. Туй наклонился над ухом дяди Коли и прошептал:

— Это Илямверия! Это Митаката!

Скрываясь в тени, Туй и путешественник удалились в сторону хижины вождя. Пение на опушке леса стихло, и сразу же из-за дома, рядом с ними, раздался молодой голос, тянувший отдельные слова на высоких нотах. Это пел Бонем:

Я надел на себя все свои ожерелья.

Раковины и венки из цветов бутии надел я на шею,

Я натер пахучей мятой все свое тело,

Теперь прощай, отец, прощай, маленькая Каньявака,

Сейчас я должен броситься вниз

С пальмы, высокой, как горы, на которых живет райская птица.

Притаившиеся наблюдатели отступили и вернулись к домику на пляже, где храпел равнодушный ко всему Ульсон. Путешественник продремал до утра в гамаке; вернулся ли Туй в деревню или переждал короткую ночь на пляже — неизвестно. Как бы там ни было, едва золотой луч озарил верхушки пальм, возвышавшихся над зарослями, он вновь появился в окне и разбудил спящего.

— Тамо-Рус, — сказал он, — возьми с собой трубку-гром!

Когда они дошли до деревни, было уже светло. Жители Бонгу торопливо собирались на площади перед домом вождя. Маленькая Каньявака жалобно плакала. Увидев своего вождя в обществе белого, толпа заволновалась. Вождь жестом успокоил папуасов. Все мгновенно затихли, так как именно в эту минуту из дома вождя вышла Илямверия, звеня всеми своими украшениями, раковинами и браслетами на предплечьях. Ритмично, как в танце, покачивая бедрами, она шла гордо, но время от времени глядела в сторону, как бы боясь взоров обступивших ее людей. В двух шагах позади нее шел Митаката. Весь с ног до головы натертый ароматичным пальмовым маслом, в лучах утреннего солнца он казался изваянием. Все стихло, замерло, только из-под эвкалипта, росшего перед домом вождя, долетало всхлипывание маленькой Каньяваки.

Илямверия остановилась на минуту и закричала с рыданиями в голосе:

— Отец мой, вождь Туй! Вот дочь твоя, опозоренная, невинная, но опозоренная; вот моя праздничная юбка, вот мои браслеты и венки пахучих цветов, а сейчас я пойду, взберусь на дерево, брошусь вниз и разобьюсь, потому что так велят обычаи предков.

Туй делал знаки дяде Коле, чтобы тот вмешался как deus ex machina[4] и помог в трагической ситуации. Но обстоятельства требовали от русского путешественника слишком многого. Он не мог решить, как защитить трех молодых людей, так как уже появился и Бонем, вышедший из отчего дома с таким же скорбным видом.

Внезапно взоры всех присутствовавших устремились на один из эвкалиптов, росших перед домом Туя на площади деревенских сборищ. Освещенная утренним солнцем, на дереве появилась сияющая, как бы целиком сплетенная из стеклянных волокон, сапфировая райская птица с горы Мороб. Молодой путешественник рванулся как безумный, остановился перед Илямверией, на губах которой замерли жалобы, и начал выкрикивать бессвязные слова языка, которому недавно научился. Он хотел выразить презрение к обычаю, который заставляет трех молодых людей покончить жизнь самоубийством по совершенно ничтожному поводу.