Рассказ дочери - [60]

Когда мы обихаживаем отца по утрам и вечерам, он теперь не делает сам абсолютно ничего. Он не приподнимает зад, когда мы с матерью должны надеть на него брюки. Не поднимает ноги, чтобы мне было легче надеть на него носки. Каждый день я должна массировать ему ступни, которые чудовищно воняют. Меня тошнит от этих ног с их длинными черными ногтями. Я чувствую себя виноватой, что я такая плохая дочь, но в то же время ненавижу его. Отец чувствует мою ненависть и хочет «усмирить» меня.

Сейчас лето, и мы обедаем на веранде. Мне велят отрезать кусок выдержанного голландского сыра, настолько твердого, что мне трудно вогнать в него нож. Раздраженная, мать забирает у меня нож и случайно ранит себя. Они оба слетают с катушек, утверждая, что это я виновата в ее ранении. Отец говорит, что назначит мне наказание, «от которого будет больно». И вдруг я взрываюсь. Хватаю нож и со всей силы вгоняю его в свою другую руку, лежащую на сырной доске. Кричу во все горло:

– Давай, давай! И что ты теперь со мной сделаешь?

Его глаза вбуравливаются в мои. Я не отвожу взгляд. Пусть он хоть убивает меня – я не отступлю. Не знаю, сколько времени это длится; нож по-прежнему торчит в моей руке. Наконец, отец сдается; он сдается первым.

– Иди и принеси виски, – говорит он матери, – и заодно сделай себе перевязку.

– Да-да, точно! – ору я вслед матери. – Иди и принеси виски. Если найдется что покрепче, тоже неси. Если пожелаешь, я полью и на твой порез!

Мать возвращается с бутылкой «Джонни Уокера». Я выдергиваю из руки нож и лью виски на рану, которая обильно кровоточит. Виски струйками стекает на землю, но мне нет до этого никакого дела. Я по-прежнему не отвожу взгляда от отца. Он не заставит меня отвернуться.

В конце концов, я возвращаюсь за рояль, и клавиши в итоге пачкаются кровью. Матильда довольна, но меня что-то беспокоит. Поливая руку виски, я заметила кое-что в глубине пылающих глаз отца. Я увидела намек на… гордость. И теперь удовлетворенность бунтом вдруг куда-то делась. Не дала ли я ему именно то, что он хочет, – демонстрацию своей силы, мужества, решимости и способностей? Что, если по сути своей я – лишь жалкая марионетка, которая даже не понимает, что по-прежнему просто повинуется его ментальным приказам?

Отец говорит, что назначит мне наказание, «от которого будет больно». И вдруг я взрываюсь. Хватаю нож и со всей силы вгоняю его в свою другую руку, лежащую на сырной доске.

Не знаю, манипулирует ли отец мною. Не знаю, контролирую ли я свои собственные поступки. Моя ярость неописуема. Я думаю об этом, подбирая опавшие сучья на лужайке, прежде чем косить траву. Отец неподалеку, сидит на своем деревянном ящике. Спина болит от согнутого положения, я выпрямляюсь. Но это запрещено: я не должна ни вставать коленом на землю, что было бы проявлением лени, ни выпрямляться. Отец свирепо прикрикивает на меня. Я подбираю с земли длинного земляного червя, который извивается в моих пальцах. Притворяюсь, что швыряю его в отца, и тот отшатывается в сторону. Потом со злобным блеском в глазах я раскачиваю червяка перед своим лицом и опускаю в рот. Жую его, глядя прямо в отцовские глаза.

– Ты ничего не можешь мне сделать! – кричу я. – Ты никогда не сможешь ничего сделать!

Сердце бешено колотится. Больше нет сил лететь на волне гнева. Пытаюсь проглотить червяка, но у меня сводит желудок. У меня внутри все трясется, и я чувствую всей глубиной души, что теряю рассудок. Что бы я ни делала, хуже я делаю только себе. Неужели я никогда не уберусь из этого ада? Я наклоняюсь, продолжая собирать сучья. Чувствую, что я в ужасной опасности. Помогите, я схожу с ума! Мать права: мне самое место в психиатрической лечебнице в Байёле.

У меня внутри все трясется, и я чувствую всей глубиной души, что теряю рассудок. Что бы я ни делала, хуже я делаю только себе. Неужели я никогда не уберусь из этого ада?

Из отцовского кабинета я краду маленький перочинный ножик, который однажды заметила в нижнем ящике. Прячу его под ковром в своей спальне. Тем же вечером раскрываю его и рассматриваю: он старый, с истертым лезвием. Во время войны отец знавал людей, которые скорее сами перерезали бы себе запястья, чем сдались врагу. Вот это я и хочу сделать сейчас; тогда он поймет, что я вижу в нем врага.

Я провожу ножом взад-вперед по запястью. Он царапает кожу, но вены только скользят под лезвием, невредимые. Может быть, это потому, что нож слишком тупой? Или потому что я недостаточно сильно нажимаю? Я чувствую, как сильный инстинкт борется с тем, что я решила сделать. Но мне так отчаянно хочется убраться отсюда…

* * *

Хотя в моей жизни ничего не меняется, у меня возникает ощущение, что снаружи происходит что-то важное. Мы теперь почти не слышим поездов, проходящих по железнодорожным путям всего в пятидесяти метрах от дома. На главной дороге тоже стало меньше грузовиков. По вечерам царит почти полная тишина.

– Жаннин, – говорит отец, – завтра позвони в магазин и попроси, чтобы нам доставили сорок килограммов сахару и двадцать литров постного масла.

Он говорит, что мы должны открывать морозильники как можно реже, потому что вероятны отключения электричества. У нас есть генератор, который обычно включается, когда такое происходит, но нам все равно нужно поддерживать как можно более низкую температуру в морозильниках. Он решает, что на завтрак и ужин нам следует есть яичницу, чтобы не брать мясо из морозильников.