Рассказ дочери - [53]

Однажды отец заказывает Убийце привезти конины и велит матери приготовить ее. Затем нас торжественно призывают в свидетели важнейшего научного эксперимента. Отец наполняет оловянную миску мясом и добавляет томатный соус. Перисо съедает все с жадностью, и отец победно поворачивается ко мне:

– Видишь, каковы они, живые существа? Ты думаешь, что Перисо такой милый и так тебя любит, но он не задумываясь съел бы тебя, если бы мог – ведь он с удовольствием ест себе подобных! И люди такие же, они каннибалы, всегда готовые предать и сожрать тебя. Понимаешь теперь, почему нельзя доверять никому, кроме меня?

Я отвечаю:

– Да, понимаю.

Но нет, я не понимаю, почему отец так счастлив, что сделал из Перисо каннибала. Когда он рассказывает, как его собственный отец обманом заставил его съесть своего любимого ручного кролика, он делает это весьма эмоционально. А теперь словно пытается перещеголять этого жестокого человека.

Еще Перисо должен каждый день пить алкоголь и проходить испытание белым вином – как и я. Он быстро привыкает пить белое вино, красное вино, разбавленный «Рикар» и глинтвейн, но наотрез отказывается от чистого «Рикара». Когда он пытается уклониться от этого напитка, нам троим – матери, Раймону и мне – приходится держать его, чтобы влить алкоголь ему в глотку. Стоит нам отпустить Перисо, как он разражается самым душераздирающим визгом. Ему никогда не удается пройти прямо по белым линиям, и он часто валится вперед, носом в землю. Отец крайне разочарован.

Перисо разочаровывает и мать – тем, что категорически отказывается позволить кому-либо ездить на себе верхом. Несмотря на неистовую порку хлыстом, седло на него надеть невозможно. Он кидается на мать или хватает зубами отцовские брюки – короче говоря, они ничего не могут с ним сделать. В конце концов они отступаются.

«Венгерская рапсодия»

Уже три года – с моих семи лет – Ив учит меня музыке; три года он измывается надо мной по нескольку раз в неделю. Он всегда выходит из себя, когда у него нет денег. А деньги, похоже, ему нужны постоянно: он вечно в долгах, и его преследуют судебные приставы. Отец предлагает ему и его жене Мирей комнату на втором этаже в обмен на восемь часов музыкальных уроков в день, за исключением, разумеется, тех дней, когда Ив играет на местных танцах. В итоге Ив на несколько месяцев перебирается в наш дом. Это кошмар. Я едва не начинаю ненавидеть музыку.

Мое расписание перевернуто вверх тормашками ради того, чтобы вместить его занятия. Когда Ив уезжает играть, я могу с облегчением вздохнуть на пару дней. Но стоит ему вернуться, как я снова оказываюсь в аду. Он словно мстит мне за лишнюю работу, навязанную ему отцом. Когда я играю на рояле, он хватает меня за волосы и оттягивает голову назад, вопя: «Что я тебе только что сказал?!» Иногда он заставляет меня стоять больше часа подряд, играя на ужасном аккордеоне, который весит двенадцать килограммов.

Восемь часов в день мы занимаемся попеременно на фортепиано, аккордеоне, кларнете, саксофоне и трубе. Есть еще двенадцатиструнная гитара – настолько огромная, что я даже не могу охватить пальцами ее гриф. Сверх этого отец находит еще одно применение постоянному присутствию Ива: я начинаю заниматься на ударных и органе с педальной клавиатурой – и то и другое он поручает купить Иву.

Я очарована двойной клавиатурой органа. Благодаря своему близкому знакомству с фортепиано и заданиям по сольфеджио, которые давала мне мадам Декомб, я даже довольно бегло читаю трехстрочные партитуры. Баховскую Кантату 147 я расшифровываю с относительной легкостью. Ив изумлен и спрашивает, учила ли я уже эту пьесу.

– Нет, но я вспоминала то, чему учила меня мадам Декомб.

Он замечает почтительный блеск в моих глазах, когда я упоминаю ее, и впадает в бешенство, расшвыривая лежащие на рояле ноты по всей комнате. Когда я вижу на полу свою драгоценную «Венгерскую рапсодию», у меня перехватывает дыхание. Ив стразу же замечает это и с ненавидящим взглядом хватает ноты и разрывает их в мелкие клочки.

Вторая «Венгерская рапсодия» Листа является для меня священным воспоминанием. Мадам Декомб подарила мне ее давным-давно со словами: «Вот ради чего ты трудишься. Однажды мы поработаем над ней вместе». Когда мне грустно, стоит лишь подумать об этих нотах – и у меня хватает духу держаться. Словно она говорит мне, что другая жизнь возможна, и я не обречена оставаться здесь вечно.

Не знаю, почему мне приходит в голову обратиться к Мирей, жене Ива. На самом деле ей не разрешается со мной разговаривать, и она рискует быть избитой своим скорым на расправу мужем. Но я все равно незаметно передаю ей маленькую записку, в которой прошу раздобыть для меня клейкую ленту. В доме такой нет, но у Ива она есть, я видела, как он подклеивал ею ноты. Мирей удается тайком сунуть мне бобину ленты.

От ее доброты у меня заходится сердце. Однако, по-прежнему тревожась, я прошу ее не говорить об этом никому. Она прикладывает к губам палец и шепчет:

– Не волнуйся, я понимаю.

Той ночью я склеиваю свою драгоценную «Рапсодию», кусочек за кусочком, как пазл. Закончив, я прячу ее в сборнике этюдов Черни. Ив их терпеть не может, так что невелик риск, что он когда-нибудь их откроет.