Рассказ 77 - [4]

Мне кажется, что поиск именно такого языка — образного и общественного — происходит в нашем рассказе в последние годы, а в 77 году он успешно продолжался. Внешне, может быть, это и не так явно выражается, но стоит сравнить прежние рассказы Сергея Воронина с его лучшими из рассказов последних, с таким, например, как «Прием джиу-джитсу», и разница будет очевидной. С движением времени, с движением жизни общества всегда по-новому встает вопрос не только как сказать, но и о чем сказать живущему человеку. Эта вторая сторона литературного дела наиболее, может быть, мучительная и трудная, и есть много живых примеров, когда писатель, умеющий прекрасно сказать, молчит, потому что ему не о чем сказать, не к чему применить свое живописное, художественное мастерство. Такое молчание достойно сочувствия и уважения скорее, чем пустое красноречие.

Но не о нем речь. Если говорить о движении, о качественных изменениях в рассказе, то наглядный пример дает и творчество Василия Рослякова: рассказы десятилетней давности и рассказы нынешние, такие, например, как «Последняя ложь». Или новые рассказы Василия Белова. Это добрая, мужественная и сознательная литература, и на свое время, на реальность нашего бытия она смотрит не снизу и не сбоку, а глаза в глаза, и это право она приобрела искренней заботой о судьбе человека, заботой о его настоящей и будущей жизни.

Эти слова я с полным убеждением отношу и к таким рассказам 77 года, как «Отец» Гария Немченко, «Залетный музыкант» Татьяны Чекасиной, «Колоски неспелые, необмолоченные» Анатолия Жукова, «Наденька» Сергея Матюшина, «Ключарев и Алимушкин» Владимира Маканина, «Последний день каникул» Виктора Суглобова, «За тридевять земель» Ивана Евсеенко.

Названные рассказы не похожи друг на друга ни тем, о чем в них говорится, ни тем, как они написаны. Одинаково в них только присутствие поэтического и гражданского чувства, с которым писатели исполняют свое дело. Но сама художественная работа делается у каждого на свой лад, и если такие опытные рассказчики, как Г. Немченко, А. Жуков или В. Мирнев, тонко чувствуют форму и условия жанра, руководят движением темы и смысловой энергией материала, то у молодых писателей материал иногда выходит из повиновения, и событие, обещавшее быть значительным и красноречивым, превращается в заурядную бытовую историю. Такая именно участь угрожала рассказу Ивана Евсеенко, но дело немножко поправилось концом рассказа, хотя и робким, но точным: «Матвей кое-как выбрался из купе, открыл в тамбуре дверь и, подставив голову морозному, ледяному ветру, долго стоял там, проклиная все на свете: и себя, и Саньку, и развеселую эту торговлю…»

В самом же довольно длинном рассказе повествуется о том, как пожилой и степенный колхозный тракторист Матвей Калинович со своим проворным товарищем Санькой едут в далекий северный город продавать лук. Для Матвея это дело новое, ему все любопытно и интересно не только в дороге, но и в том городе, куда они приехали, но особенно ему интересно на самом базаре, который он обходит с пристальным хозяйским интересом, свойственным крестьянину. Вот обошел Матвей базар, увидел, что тут и почем, и сам устроился торговать своим луком. Первая цена у него была такая, которую он положил себе как бы по совести, и это оказалось хорошо и приемлемо для народа: лук и у Матвея пошел нарасхват. Но вот проворный Санька надоумил его поднять цену, и тут Матвей впервые остро и затаенно почувствовал, что такое деньги. И, почувствовав эту беду, он вошел во вкус и уже по своему почину стал поднимать цену на свой лук, и поднял до такого предела, когда люди оказались вынуждены покупать Матвеев лук по одной, по две головки. На этом же базаре продает жителям северного города экзотические фрукты и Отар Шотович, осуществляя свое представление о счастливой жизни: двухэтажный дом, сад, машина и т д. А живут они — Матвей с Санькой и Отар Шотович — на квартире у цыгана. И все вроде бы хорошо у этого маленького «интренционального» коллектива: и быт устроен, и дела идут превосходно. Но вот как-то вечером после «трудового» дня на базаре хмельной Отар Шотович, рассказав «кавказскую сказку» своей счастливой жизни, спрашивает в упор:

— Так что же мне делать дальше, отвечай?! Как жить?!

Но тракторист Матвей, еще не осуществивший свою «среднерусскую сказку», еще неопытный в базарных делах, не может понять эту «заботу», этот тяжелый и неизбежный вопрос. И только когда продан весь лук, когда из последнего мешка вытряхнута легкая золотистая шелуха и Матвей уже едет в вагоне, ощущая под подушкой свои невиданные деньги, с ним и случается что-то непонятное: «…Подставив голову морозному, ледяному ветру, долго стоял там, проклиная все на свете: и себя, и Саньку, и развеселую эту торговлю…»

В этом последнем предложении автор употребляет слово — «проклиная», и хотя оно к Матвею относится с большой натяжкой и не является органичным для его образа, однако указывает на какую-то подспудную мысль, которая сопровождала работу молодого писателя над рассказом. Какая же это мысль? Возможно, это сожаление по поводу тех условий, в которые поставлен колхозный тракторист Матвей: вместо того чтобы сдать выращенный на огороде лук в заготовительные организации, он вынужден тащиться за тридевять земель. Может быть, это соображение о власти денег над душой Матвея, власти тем более естественной и закономерной, что ей ничто не противоречит, а обстоятельное пристрастие Матвея только к бытовой стороне жизни обнаруживает в нем мелочное состояние души, за которую никто на свете не несет ни обязанности, ни ответственности, и люди, уставшие от базарной торговли, должны задавать эти мучительные вопросы друг другу: «Что делать дальше? Как жить?» Или это мысль о том, как Матвей, торгуя своим луком и постепенно прибавляя цену, на практике постигает ту истину, что озабоченный народ безответен и может быть среди бела дня безнаказанно ограблен с большой пользой для себя? Не по этой ли причине автор подталкивает Матвея к душевному смущению, заставляя его проклинать все на свете, в том числе и себя?