Рассказ 77 - [31]

Чугуном Кольку прозвали за темное лицо и постоянно немытые руки, и он, кажется, на это не обижался, охотно откликаясь на свое прозвище. Вот уж воистину: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Жил Чугун за рекой, в Заречье, и по утрам приходил ко мне, садился на корточки возле порога и, по-мужицки не торопясь, сворачивал цигарку.

Бабушка спрашивала его:

— Что ж ты, и в школе куришь?

— Ну дак, — степенно отвечал Чугун, хотя курить в школе побаивался.

Мы выходили с ним на зады — на Мангазею, где прежде стояли амбары, — и там Чугун вытаскивал из холщовой сумки ракетницу, залитую в казенной части свинцом, чтобы держался в нем обыкновенный винтовочный патрон, заряжал ее, брал в другую руку молоток, которым надлежало в случае опасности бить по курку, потому что спусковая пружина была сломана. Я вешал его сумку на другое плечо, и мы не торопясь — оружие придавало нам степенность — выбирались тропинкой на старый аракчеевский тракт, поднимались на свою гору, потом на Коростынскую, откуда начиналось их поле, и только тогда уже дорога взбиралась на плечи Черкесской горы.

Осень в тот год стояла сухая и какая-то линялая, рассветало поздно, и краски неба, по которому медленно растекалась поздняя заря, и краски озера, вбиравшего в себя эту зарю, были и тусклые, и блеклые. Мне было жаль, что Колька Чугун бросит школу и сразу станет взрослым, насмелится провожаться с девками и не надо ему будет думать ни о каких Черкесских горах, а мне по-прежнему придется выхаживать в школу, потому что бросить ее у меня не хватит духу, хотя я тоже был не прочь кое за кем приударить. Правда, я очень рассчитывал, что Колька Чугун подарит мне «пушку», а с «пушкой», понятное дело, я чувствовал бы себя как за каменной стеной.

На Черкесской горе старый тракт вплотную подходил к круче, и там мы по обычаю палили. Колька Чугун нацеливался в озеро, с силой ударял молотком по курку, раздавался ужасный треск, из дула вылетал сноп огня, и пуля, кувыркаясь и воя, улетала в озеро. Это производило на нас внушительное впечатление, и мы уже ничего не боялись, потому что после такого залпа, по нашему мнению, следовало бояться нас самих.

В ту пору в нашей округе было много зверья: зайцев, лисиц, волков, которых, видимо, сорвала со своих мест война и пригнала к нам, а у нас испокон веку промышляли рыбой и совершенно не знали охоты. Волки быстро расплодились, летами тревожили стада, а осенью поворовывали овечек из общественных хлевов, говаривали даже, что они и на людей кидались, и таким образом волки были второй опасностью, которой следовало остерегаться. Волков мы с Колькой Чугуном и боялись, но словно бы и не боялись, потому что они все-таки были осязаемы во плоти, а черкесы на горе представлялись нам бесплотными существами, иначе говоря — духами, и если волков мы отпугивали ракетницей, то никто не мог в точности сказать, как поведут себя под пулями духи. Колька Чугун, правда, считал, что пуля «кого хочешь нагонит», но я в этом крепко сомневался. Впрочем, сомнений своих я вслух не высказывал, боясь, что лишние разговоры обязательно послужат причиной и в темное время нас станет водить.

Оружие свое мы прятали на Черкесской горе в старом окопе и далее уже шли налегке, минуя кладбище. Там, возле церкви, жили священник с причтом и дорожный мастер, их всегда можно было позвать на помощь, поэтому кладбище с церковью нами в расчет не принимались, хотя мы и старались миновать это место поскорее, испытывая на себе какой-то гнет. Однажды дали мы уже салют и оружие спрятали, Колька Чугун посмотрел из-под ладони на солнце, только что вышедшее из-за озера, и сказал:

— В школу сегодня не пойдем?

— Это почему?

— А не пойдем, и все. Сегодня журавли полетят. Я и пирог с горохом прихватил. Залезем на омет, пирог будем есть и на журавлей станем смотреть. Годится?

— Годится, — покорно и поспешно согласился я, хотя и казалось мне, что готовимся мы совершить нечто ужасное, за что нам нагорит по первое число.

Я еще не знал, как это можно беспричинно пропускать уроки. Колька Чугун, тот часто не ходил в школу: не раз пытался и я это проделать, даже мысленно уже наслаждался своей смелостью, но в последний момент чего-то пугался и решал годить. Характера ли на это не хватало или смелости — дело темное, но числился я по этой причине в учениках примерных и прилежных, и Анастасия Васильевна, учившая еще и мою мать, бывало, хвалила меня за это.

Мне же от такой похвалы хотелось впасть в буйство и кричать при этом, даже вопить, что никакой я не хороший, а самый обыкновенно плохой, и опять-таки, по недостатку характера, что ли, я смиренно помалкивал, а тут случай сам представился, и я ухватился за него, хотя в смиренной душе моей и копошились разные сомнения.

— Годится, — еще раз сказал я, укрепляя себя в мысли подчиняться Кольке Чугуну, а там будь что будет.

Колька Чугун достал оружие из окопа, зарядил, и мы еще раз пальнули в озеро для очищения совести — дескать, волков отпугивали, — после этого залезли на коростынский омет, который стоял повыше наших, Колька Чугун разломил пирог, повешал на ладонях, как на весах, ровными ли вышли половинки, и, сочтя, что одна получилась побольше, откусил от нее и, жуя, сказал набитым ртом: