Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [48]

Соперницей Зинаиды Николаевны в любви к Пастернаку была не столько жена Пастернака Евгения Владимировна, сколько жена Асмуса Ирина Сергеевна. Зинаида Николаевна вспоминала: «Однажды в его присутствии, забыв, что тут же сидит его жена, Ирина Сергеевна попыталась меня уколоть, сказав, что я не понимаю его стихов. На это я гордо ответила, что она совершенно права и я признаюсь в этом своем недостатке. Пастернак заявил, что я права, такую чепуху нельзя понимать, и он за это меня уважает».

Наталья Иванова так прокомментировала встречу Пастернака с Зинаидой Николаевной в Ирпене: «Пастернак увидел ее в сарафане, с растрепавшимися волосами, с обнаженными, по-античному округлыми руками, освещенную жарким украинским солнцем. Босая и неприбранная, она сосредоточенно отмывала пыльную с зимы веранду. Страсть к чистоте, к уборке у нее равнялась творческой страсти. Пастернак ахнул – как бы он хотел сейчас, моментально схватить весь ее облик одним снимком! Она отнесла восхищенные слова на счет его галантности – впрочем, к галантности ей было не привыкать: появляясь в доме, Нейгауз, несмотря на внушительный срок их супружеской жизни, всегда целовал ей руку.

Пастернаком первой увлеклась вовсе не она, а ее подруга Ирина Асмус. Зинаида Николаевна, напротив, сторонилась его. Но Пастернак старался помочь ей в ее бытовых делах, – если она шла в лес собирать хворост, то он тут же, как бы случайно, попадался ей на пути. Если шла к колодцу с ведром, – помогал донести воду до дома; однако она держалась со строгостью и не поощряла его ухаживаний. Однажды пропал соседский мальчик – его искали много часов подряд. Николай Вильмонт, желая сообщить радостную весть о нашедшемся, обнаружил их у колодца, где Пастернак что-то горячо говорил ей, а она, глядя ему в глаза, баламутила багром воду в колодце. Зинаида Николаевна не могла понять, как может поэт входить во все мелочи жизни и все уметь, как Пастернак. Ее гениальный муж верхом хозяйственных достижений полагал умение застегнуть английскую булавку, Пастернак же объяснял ей, что поэтическая натура всегда найдет в быту поэтическую прелесть. Ведь она сама – музыкантша, свободно переходит от рояля к кастрюлям, которые дышат у нее настоящей поэзией».

З. Н. Пастернак вспоминала, что Пастернак обожал топить печки: «На Волхонке у них нет центрального отопления, и он топит всегда сам, не потому, что считает, что делает это лучше других, а потому, что любит дрова и огонь и находит это красивым». В этом была своя поэзия.

Так же, как Лара отказывалась от помощи Живаго, предлагавшего ей дотащить ведра, так же, по воспоминаниям Зинаиды Николаевны, она отказывалась, когда Пастернак начал помогать ей собирать хворост для плиты. Живаго восхищался ей: «Как хорошо все, что она делает. Она читает так, точно это не высшая деятельность человека, а нечто простейшее, доступное животным. Точно она воду носит или чистит картошку». Точно также Пастернак говорил Зинаиде Николаевне, что ее кастрюли дышат поэзией.

В Зинаиде Николаевне, не понимавшей его стихов, Пастернак ценил прежде всего домашность, умение и желание устроить быт. А Ольга Ивинская была родственной ему поэтической натурой и превратилась в Лару романа. Чертой же Зинаиды Николаевны наделена Марина – практичная, хорошо приспособленная к жизни, умеющая устраивать быт последняя возлюбленная Юрия Живаго.

В результате в поезде, в котором Зинаида Николаевна и Пастернак возвращались из Ирпеня в Москву, Пастернак признался ей в любви. В ответ Зинаида Николаевна ответила со слезами: «Вы не можете себе представить, какая я плохая!» Она имела в виду, что уже в пятнадцать лет отдалась Николаю Милитинскому. Пастернак воскликнул в восхищении: «Как я это знал!.. Я угадал ваши переживания».

Этот разговор передан в романе в главе, где рассказывается о возвращении Юрия Живаго из плена и его болезни. Лара говорит ему:

«– Ах, Юрочка, можно ли так? Я с тобой всерьез, а ты с комплиментами, как в гостиной. Ты спрашиваешь, какая я. Я – надломленная, я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихудшей стороны, в ложном, бульварном толковании самоуверенного пожилого тунеядца прежнего времени, всем пользовавшегося, все себе позволявшего.

– Я догадываюсь. Я что-то предполагал. Но погоди. Легко представить себе твою недетскую боль того времени…»

Дальше были бурные объяснения с Генрихом, уходы Зинаиды Николаевны, возвращения и новые уходы. 3 февраля 1932 года Пастернак пытался отравиться. 15 февраля 1931 года он писал С.Д. Спасскому: «… Человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда».

Все усугублялось еще и тем, что любовникам было негде жить, они кочевали по друзьям.

Марина Цветаева, узнавшая от общих друзей, что Пастернак ушел из семьи, очень точно подметила в письме к своей чешской переводчице Анне Лесковой 20 марта 1931 года: «… Борис на счастливую любовь не способен. Для него любить – значит мучиться».

Оба они метались между друг другом и прежними семьями. В конце ноября 1931 года Евгения Владимировна Лурье писала Пастернаку из Берлина: «Какое счастье, когда можно так плакать вовсю, как я сейчас реву, это когда горе заходит так далеко, что рвется само наружу… Я уехала из Москвы, я помнила твои слова – ты и Женичка моя семья, я не заведу себе другой, Зина не войдет в мою жизнь… Моя голова пухнет. Я плачу как проклятая – неужели же все правы, а я виновата. За что, за то, что любила так крепко тебя… Ты так плохо видишь нас с Женичкой, ты то возвышаешь до героев, – то низводишь до кого-то жалкого, кто всегда упрекает и плачет. А мы совсем простые».