Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - [24]

Я пять лет работаю над лучшими произведениями Шекспира, и, судя по некоторым откликам у нас и за границей, не без удачи. Не может ли Комитет по делам искусств намекнуть театрам, что в отношении этих пьес они могут довольствоваться собственным вкусом и ставить их, если они им нравятся, не ожидая дополнительных указаний, потому что в театрах, да и не только в них, шарахаются всего, что живет только своими скромными силами и не имеет несколько дополнительных санкций и рекомендаций. Так было в Московском Художественном Театре с Гамлетом, дорогу которому перешла современная пьеса «Иоанн Грозный».

Поддержка театров явилась бы для меня большим облегчением. Жить одною текущей работой возможно, но трудно. Мне давно за пятьдесят, зимой у меня от переутомления болела и долго была в бездействии правая рука, так что я научился писать левой, у меня постоянно болят глаза. Мне очень совестно беспокоить Вас пустяками, я годы и годы воздерживался от этого, пока был жив Александр Сергеевич Щербаков, который знал меня и выручал в крайностях.

Дача в Переделкине.

25 авг. 1945 г».

Теперь уже не о вечности думал говорить с вождем Пастернак, осознавший бессмысленность и опасность этого разговора. Он лишь пытался решить с помощью Сталина насущные бытовые проблемы. Однако ответа и на этот раз не получил. Квартирный вопрос так и не был решен, и поэт продолжал жить преимущественно на даче в Переделкине. Пастернаковский «Гамлет» был, правда, в феврале 1946 года поставлен в Москве, но весьма скромно – в виде моноспектакля актера Александра Глумова, и нет никаких доказательств, что Сталин имел к данной постановке какое-либо касательство.

Тогда же, в феврале 1946 года, был написан первый вариант стихотворения «Гамлет»:

Вот я весь. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

Это шум вдали идущих действий.

Я играю в них во всех пяти.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

А уже в сентябре, сразу после ахматовско-зощенковского постановления, начались резкие нападки на Пастернака в печати и на писательских собраниях.

И поэтому о своих отношениях со Сталиным Пастернак однажды раздраженно сказал Ольге Ивинской: «Как будто у нас с ним переписка и мы по праздникам открытками обмениваемся». Теперь и нападки в прессе и со стороны писательской братии его нисколько не пугали и не побуждали каяться.

В дневнике Корнея Чуковского 10 сентября 1946 года записано, что накануне вечером он с сыном Николаем и его женой присутствовали на чтении Пастернаком глав из нового романа: «А как нарочно, в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно в этот день назвал кучу народу: Звягинцева, Корнелий (Зелинский, известный ортодоксальный критик. – Б.С.), Вильмонт и еще человек десять неизвестных. Роман его я плохо усвоил, так как вечером не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам… Потом Пастернак пригласил всех ужинать. Но я был так утомлен романом, и мне показался таким неуместным этот «пир» Пастернака – что-то вроде бравады, – и я поспешил уйти».

Успокаивая Нину Табидзе, Пастернак писал ей 4 декабря 1946 года: «Милая Ниночка, осенняя трепотня меня ни капельки не огорчила. Разве кто-нибудь из нас так туп и нескромен, чтобы сидеть и думать, с народом он или не с народом? Только такие фразеры и бесстыдники могут употреблять везде это страшное и большое слово… Мне было очень хорошо в конце прошлой зимы, весною, летом… Я не только знал (как знаю и сейчас), где моя правда и что Божьему промыслу надо от меня, – мне казалось, что все это можно претворить в жизнь, в человеческом общении, в деятельности, на вечерах. Я с большим увлечением написал предисловие к моим шекспировским переводам… С еще большим подъемом я два месяца проработал над романом, по-новому, с чувством какой-то первичности, как, может быть, было только в начале моего поприща. Осенние события внешне замедлили и временно приостановили работу (все время денег приходится добиваться как милостыни), но теперь я ее возобновил. Ах, Нина, если бы людям дали волю, какое бы это было чудо, какое счастье! Я все время не могу избавиться от ощущения действительности как попранной сказки».

Евгений Пастернак вспоминал: «Отец рассказывал мне, как к нему приходили знакомые с советами выступить в печати с критикой Анны Ахматовой. Он отвечал, что никоим образом не может этого сделать, это совершенно исключено, так как он очень ее любит и она как будто тоже неплохо к нему относится.

– Но ведь и ваши стихи тоже непонятны народу.

– Да-да! – почти радостно отвечал он. – Мне еще об этом ваш Троцкий говорил!

Упоминание этого имени было чистым хулиганством. Литературных наставников точно ветром сдуло».

Отношения Пастернака к Сталину в 40-е годы для Пастернака оказываются неразрывно связаны с его отношениями с Александром Фадеевым, многолетним руководителем Союза советских писателей. Еще во время войны, 15 февраля 1942 года, Пастернак говорил Александру Гладкову: «Фадеев лично ко мне хорошо относится, но если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком. Есть выражение «человек с двойной душой». У нас таких много. Про Фадеева я сказал бы иначе. У него душа разделена на множество непроницаемых отсеков, как подводная лодка. Только алкоголь все смешивает, все переборки поднимаются…». Он вспоминал, что «в Переделкине Фадеев иногда, налившись, являлся ко мне и начинал откровенничать. Меня смущало и обижало, что он позволял себе это именно со мной».