Расшифрованный Гоголь. «Вий», «Тарас Бульба», «Ревизор», «Мертвые души» - [13]

Появление нового окончания к «Вию» (разговор богослова Халявы с Тиберием Горобцом об участи Хомы) вместо снятого предисловия, а также появление самого этого предисловия вызвано было, как показывает анализ типографских знаков различных экземпляров «Миргорода», тем, что при наборе внутри книги остался незаполненным один лист. Между набранной прежде с печатного текста «Повестью…» и набиравшимся затем с рукописи «Вием» возник «пробел», который Гоголь пытался заполнить предисловием, а затем, передумав, предпочел написать новое окончание «Вия».

Хома Брут гибнет от страха, но ценой своей жизни губит нечистую силу, бросившуюся на философа и не услышавшую вовремя крик петуха, – после его третьего крика духи, не успевшие вернуться в подземное царство мертвых, погибают: «Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамленья божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги». Тем самым Хома сполна реабилитировался за свое мгновенное малодушие, пусть и посмертно.

История Хомы допускает и реалистическое объяснение. Все происходящее с мертвой панночкой, в том числе и появление страшного Вия, можно посчитать следствием белой горячки философа – большого любителя горилки, и от белой горячки он и погибает: «…Он упросил Дороша… вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра…

Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец…

У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов…

– Приведите Вия! Ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца.

И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь, длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий, – и все сонмище кинулось подымать ему веки.

«Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Но подобное рациональное объяснение – лишь камуфляж магического у Гоголя. Не случайно он подчеркивает, что «последний остаток хмеля» вышел из головы у философа. Человек, посмотревший Вию в глаза, погибает, потому что в этот момент оживают все его страхи и материализуются все его грехи, которые и утягивают его в царство мертвых.

Насчет того, что все, происходящее в церкви, – это следствие злоупотребления философа горилкой, остроумно заметил русский писатель-эмигрант Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957) в книге «Огонь вещей» (1954): «Нигде так откровенно, только в «Вие» Гоголь прибегает к своему излюбленному приему: «с пьяных глаз» или напустить туман, напоив нечистым зельем. Да как же иначе показать скрытые от трезвых те самые «клочки и обрывки» другого мира, о которых расскажет в исступлении горячки Достоевский.

И нигде, только в «Вие» с такой нескрытой насмешкой над умными дураками применяет Гоголь и другой любимый прием: опорочить источники своих чудесных откровений.

«Но разве вы, разумные, – говорит он, подмигивая лукаво, – можете поверить такому вздору?»

А простодушным, этим доверчивым дуракам, прямо:

«Чего пугаться, не верьте, все это выдумка глупых баб да заведомого брехуна».

Или, ничего не говоря, представляет своих действующих лиц в таком виде, когда все что угодно покажется: философ натощак сожрал карася – а затем следует волшебная скачка и полет над водой, а все видения философа в церкви у гроба панночки – «с пьяных глаз».

На самом деле Гоголь вполне допускал, что нечистая сила, равно как и Божье провидение, действительно может являться человеку, будь то во сне, или с пьяных глаз, или в каком-либо экстатическом состоянии, в том числе в любовном. И между ними идет борьба за душу человека. Позднее это отчетливо сформулировал Достоевский в «Братьях Карамазовых»: «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». В гоголевской повести панночка искушает Хому дьявольской, дурной красотой, а когда он все же не поддается искушению, не целует ее, не попадает к ней в объятья, призывает на помощь Вия.