Рассеянные мысли [сборник] - [57]

В последний раз я виделся с Уэллсом во время войны. Я в то время жил в Нью-Йорке, а он приезжал в Америку выступать с публичными лекциями и зашел ко мне накануне возвращения в Англию. Он сильно постарел и осунулся. В его обычной веселости чувствовалось что-то натужное. Лекции обернулись чудовищным провалом. Г. Дж никогда не был хорошим оратором. Как ни странно, он так и не научился говорить без бумажки, хотя ему очень часто приходилось выступать перед публикой. Голос у него был тонкий и писклявый, и он читал, уткнувшись носом в записи. Никто не мог разобрать, что он бубнит, и люди уходили толпами. Г. Дж. встречался с различными влиятельными людьми — они слушали вежливо, но без внимания. Это его ранило и огорчало. «Я тридцать лет твержу людям одно и то же, — в раздражении сказал он мне, — и они не желают выслушать». В этом-то все и дело. Он слишком часто говорил одно и то же. Многие из его идей были вполне разумны и понятны, но, подобно Гете, он полагал, что истину нужно постоянно повторять: Маn muss das Wahre immer wiederholen.[16] У него никогда не возникало сомнений в том, действительно ли он обладает das Wahre. Людям свойственно сердиться, когда их заставляют по многу раз выслушивать то, что им и так хорошо известно. У Г. Дж. было огромное влияние на целое поколение, и он многое сделал, чтобы изменить общественное мнение. Однако он уже все сказал. Г. Дж. был потрясен, когда понял, что в нем видят лишь вчерашний день. Кто-то с ним соглашался, кто-то нет, но теперь его слушали не с волнением и энтузиазмом, а с терпеливой снисходительностью, как старика, пережившего свое время.

Он умер разочарованным.

V

Г. Дж. не придавал большого значения чистой литературе. Думаю, авторов, стремящихся лишь к развлечению публики, он поселил бы на остров вроде того, на котором в его «Современной утопии» живут пьяницы, и там, в тепле и сытости, они могли бы читать произведения друг друга. Из всех «настоящих» писателей он был близко дружен с одним только Арнольдом Беннетом.

Одна моя знакомая рассказывала, как однажды, стоя рядом с Генри Джеймсом на большом приеме в Лондондерри-хаусе — одном из тех приемов, на которых бывают члены королевской семьи, куда надевают украшения и ордена, где женщины сияют бриллиантами, — она легкомысленно сказала ему: «Забавно, что люди из среднего класса вроде нас с вами оказались в одной компании с такими шишками». По выражению его лица она сразу поняла, что говорить этого не следовало. Ему совсем не нравилось, когда его причисляли к среднему классу, и удивление в ее глазах лишь усилило его неудовольствие. Генри Джеймс напрасно обижался, ведь, в конце концов, именно среднему классу английская литература обязана своим богатством. Это вполне естественно. Мальчик из бедной семьи получает скудное образование и вынужден с ранних лет идти работать. Он не имеет возможности много читать. У юноши из высшего сословия много соблазнов, и честолюбие, если оно у него есть, велит выбирать для себя стезю, считающуюся почетной среди тех, кому выпал столь же счастливый жребий. В обоих случаях жажда творчества должна быть очень сильна, чтобы преодолеть возникающие трудности, хотя и очень разные по своей природе. Аристократия и дворянство, насколько мне известно, породили всего двух великих поэтов — Шелли и Байрона. И одного романиста — Филдинга. Молодые люди, принадлежащие по рождению к среднему классу, получают вполне достаточное для писательского ремесла образование, у них есть доступ к библиотекам, и скорее всего на своем веку они встречали гораздо больше людей, чем сыновья ремесленника или сельского сквайра. Родные могут осуждать их за выбор ненадежной профессии литератора, но сама эта идея им не чужда и может даже стать поводом для гордости. У английского среднего класса всегда было желание подняться по социальной лестнице, и священнику, юристу или государственному служащему очень престижно иметь в семье писателя.

Думаю, Г. Дж. и Арнольда связывало скромное происхождение, а также тот факт, что им обоим пришлось прокладывать себе дорогу в литературу упорным трудом. Достигнув успеха, они оба, хоть и по разным причинам, почувствовали, что стоят немного в стороне от остального литературного мира, и это еще больше укрепило их дружбу. Но главная причина, по которой Г. Дж. испытывал к Арнольду самую искреннюю привязанность, — тот был очень симпатичным человеком.

Я впервые познакомился с ним в 1904 году, когда мы оба жили в Париже. Я снимал маленькую квартирку рядом с Бельфорским львом. Оттуда, с высоты четвертого этажа, открывался прекрасный вид на кладбище Монпарнас. Обедал я обычно в небольшом ресторане на улице Одесса. Там собирались художники, иллюстраторы, скульпторы и писатели, и нам предоставляли отдельный зал. Очень хороший обед с вином стоил два с половиной франка, и еще четыре су было принято давать Мари — веселой, бойкой на язык официантке, которая нас обслуживала. Мы все были из разных стран, и разговор с равным успехом шел на английском и на французском. Время от времени кто-нибудь приводил любовницу и ее мать, которую вежливо представлял как свою свекровь, но, по большей части, там бывали одни мужчины. В этой маленькой комнатке велись горячие споры обо всем на свете, и к тому моменту, когда мы переходили к кофе (к которому, как мне помнится, подавали отличный коньяк) и закуривали сигары по три су за штуку, воздух был уже порядочно раскален. В ход шли разнообразные колкости. Арнольд заглядывал туда раз в неделю. Много лет спустя он напомнил мне, что, когда мы в первый раз встретились в этом ресторане, я был весь белый от злости. Разговор коснулся поэтических достоинств Эредиа. Я утверждал, что в его стихах нет никакого смысла, и некий художник презрительно заметил, что в поэзии не должно быть смысла, в ней должна быть музыка. Кто-то вспомнил анекдот про Малларме и Дега. Как Дега приехал на один из знаменитых «вторников», которые устраивал Малларме, с опозданием и сказал, что «весь день пытался написать сонет, но в голову не пришло ни одной идеи». На это Малларме ответил: «Мой дорогой Дега, но для сонетов нужны не идеи, а слова». Из этого возник спор о целях и ограничениях поэзии, который взбудоражил всю компанию. Я исчерпал все свои запасы сарказма, инвектив и брани, а мой противник Родерик О’Коннор, молчаливый ирландец, совершенно невозможный тип, по-прежнему был насмешлив и хладнокровен. Спор захватил всех, и я смутно помню Арнольда, чуть улыбающегося, спокойного и немного отстраненного, вставлявшего время от времени короткие, безапелляционные, но, я уверен, здравые реплики. Он был старше большинства из нас, худой, с темными, коротко подстриженными на солдатский манер волосами. Арнольд одевался гораздо аккуратнее, чем мы, и гораздо традиционнее. Он был похож на старшего клерка из какой-нибудь городской конторы. В то время мы знали его как автора одной — единственной книги «Отель „Гранд Вавилон“» и относились к нему немного покровительственно. Мы вели себя как невероятные снобы. Некоторые из нас прочли его книгу с удовольствием и на этом основании пришли к выводу, что в ней нет ничего особенного, а остальные пожимали плечами и отказывались тратить время на такую ерунду. Вы читали «Мари Донадье»? Вот это то, что надо!