Рассеянная жизнь - [5]

Но вот переехала и первый же контакт в аэропорту показал, что напористых тётушек не избежать, ведь она теперь перешла в категорию тех, кому многое нужно от системы — документы, медстраховка, языковые курсы, финансовая помощь, счёт в банке, номер телефона. Не для того она в юности сбежала на вольные хлеба из маленького городка, где существовало некое «общественное мнение» — соседские кумушки, родственники, коллеги, под которых нужно подстраиваться. И теперь она отчаянно надеялась, что здесь сумеет проскользнуть мимо сетей социума и остаться свободной и невидимой.

Время показало, что у неё получилось, никто не стоял между нею и городом, она умудрялась фотографировать самые людные улицы так, что в кадр не попадало ни одного человека. Шла в толпе и смотрела поверх голов, видела дома и деревья, знала, как меняется освещение любимых стен в разное время дня и года. Помнила имена соседских собак, но не помнила их хозяев.

Как и положено, её выбор принёс свои последствия. Для неё не было и не могло быть здесь работы, потому что она не хотела ни с кем разговаривать, а значит, не могла выучить язык. Всё, почерпнутое на пятимесячных курсах, без практики благополучно вылетело из головы, и она привыкла любить город без голоса. Звуки — да, остались, но речь города состоит из уличных разговоров, которые звенят в течение дня рядом с каждым из нас, донося отдельные словечки, настроения, мимолётные сценки. Она же не понимала ничего из того, что слышала, и существовала среди гудения машин и кондиционеров, птичьих криков, музыки, песен, завывания ветра, шума моря, смеха и, да, болтовни, которая для неё приравнивалась к щебету.

Израильтяне — настоящие живые люди, которых Поль наблюдала в Тель-Авиве, — совершенно не соответствовали распространённым представлениям о евреях, штампам, принятым во всём мире. В России первой ассоциацией были ушлые выжиги с карикатур о сионистской угрозе — носы, лысины, животы, пейсы. А если худые, то хлипкие «еврейчики» на кабинетных должностях, пусть даже учителя и врачи — если не при деньгах, то при связях. Громогласные тётки, не выпускающие из толстых рук, унизанных золотом, своих слабохарактерных сыновей. Простецкие тёти Сони и Розочки из анекдотов, говорящие на чудовищном одесском суржике. Для более интеллигентной публики существовал вуди-алленновский персонаж: тощий немолодой невротик, рефлексирующий, имеющий маленькие извращения и авторитарную мамашу. «Евреи умные», — говорили о них, имея в виду несколько презираемый ум приспособленца или книжного червя.

Когда Поль впервые приехала в Израиль, она, конечно, не ожидала увидеть улицы, полные вуди алленов и тёть Сонь, но, чтобы не встретить их совсем?! Нет, если поехать в правильные места, можно отыскать кого угодно, но тот Тель-Авив, который она выбрала для себя, совсем другой. Интеллигентная, немного снобская публика на севере, хипстеры на юге, творческая тусовка в центре. «Аристократия» Неве Цедека, района, любимого туристами — там, конечно, можно не владеть ивритом, но, если при этом не знаешь парочки европейских языков, бровь местного жителя снисходительно приподнимается. В Керем а-Тейманиме, квартальчике возле рынка, неуловимо напоминающем о Барселоне, живут выходцы из Йемена, ближневосточные евреи, совсем непохожие на ашкеназов. А ещё есть эфиопские и марокканские евреи, принесшие с собой собственные традиции. Религиозные и светские, геи и натуралы, темнокожие и белые, бесконечно образованные и едва осилившие школу, сабры, рождённые в Израиле, и репатрианты — всё это евреи, которых невозможно причесать одной гребёнкой и найти среди них эталонных, правильных. Конечно, в Израиле есть и более однородные города, но Поль привязалась к Тель-Авиву именно потому, что там любая инакость незаметна на общем пёстром фоне. Она не искала своих, таких всё равно не существовало, и не потому, что Поль какая-то уникальная женщина. Просто она давным-давно выбрала не иметь своих, не соединяться со средой, где бы ни жила, скользить, не погружаясь, и быть незаметной, как серый городской кот. Не то, чтобы ей не хотелось тепла и близости, но опыт показал, что она этого не умеет. В ней то ли однажды что-то поломалось, то ли, наоборот, отросло нечто, отделившее её от мира прозрачным экраном. И что в Москве, что в Тель-Авиве, Майями или Флоренции, Рязани или Будапеште — везде она чувствовала себя посторонней на уровне органики. Но в Тель-Авиве ей больше нравилось.

На рынке она покупала хлеб у одного-единственного продавца в центре длинного торгового ряда. В его лавочке на цепях висят старые медные подносы с выпечкой, на прилавке лежит хлеб из темноватой муки с красным перцем, обваленный в тыквенных семечках — твёрдая коричневая корочка и воздушная мякушка. Поль никогда не могла дотерпеть до дома, и, хотя ненавидела есть на ходу, обязательно отламывала кусочек, едва отойдя от прилавка. Сыром торгует парень, говорящий по-русски, зовут его Стас, он здоровается с каждым покупателем так, будто знает его сто лет, и уже со второго визита советовал: «Возьми в этот раз козий камамбер», а с четвёртого перестал пытаться и взвешивает ей «как обычно», из коровьего молока. В соседней эколавочке продают травяные чаи, а в самом конце ряда весёлые эфиопы предлагают свеженькую нану и луизу — ничего пикантного, всего лишь мяту и вербену, но как звучит! Параллельно идёт мясной ряд, там вместо асфальта между прилавков лежит красное покрытие, «это чтобы не видно было кровь», мило улыбалась Поль, сопровождая потрясённых туристов. Теперь, живя в Тель-Авиве, она встречалась с московскими друзьями чаще, чем в России — все приезжающие в отпуск старались написать ей и пересечься хотя бы за чашечкой кофе. Было какое-то особенное очарование в том, чтобы сидеть под чужим южным небом и видеть перед собой физиономию из другой жизни.